— Да, Такеши-сама, — одновременно ответили мужчины и, поклонившись, скрылись в темноте сада.

Минамото оглядел оставшихся солдат:

— Мы уедем ночью.

Он не спешил возвращаться в дом главы клана и брел по саду, наслаждаясь вечерней тишиной. Гравий шуршал под его шагами, и где-то вдалеке у искусственного пруда кричала ночная птица. Такеши кривился, представляя, как встретится скоро с Такао и скажет ему, что сразу же заберет Наоми в поместье.

Он не терпел многих традиций древности и, верно, отказался бы от проведения традиционного свадебного обряда, даже если они не задумали бы это с отцом. Как наследник клана Минамото и его глава во время отъездов Кенджи, он бывал на торжествах во многих знатных кланах и каждый раз прикладывал усилия, чтобы остаться, чтобы не выразить открыто свое пренебрежение.

У нынешней знати не было ни чести, ни достоинства. Потомки купцов, ремесленников, торговцев, купивших себе имя и положение при дворе звонкой монетой, а не выковавших его сталью меча, не обагривших кровью врагов, не отдавших жизнь — лишь бы не обесчестить его. Что они знали?.. Верили в своих глупых Богов, соблюдали традиции, придуманные такими же ничтожными, как и они.

Дикое стадо, не способное разобраться с собственной жизнью, а потому — оглядывающееся на всех остальных, следующее за пастухом, подчиняющееся его приказам, какими бы глупыми они не были.

Клан Минамото издревле был кланом воинов, что служили одному императору и только ему. Мужчин здесь воспитывали мужчинами, а не тряпками, которыми будут понукать, за которых будут решать всё старшие родичи, а после — Боги, монахи, традиции.

Которые были ни на что не способны.

Истинных самураев — воинов, а не слуг — оставалось все меньше. Им на смену приходили наемники, деньги или желторотые юнцы, лишь недавно выпущенные из-под материнской юбки.

Такеши хотелось плевать, когда он встречался с такими во дворце. Он презирал их и даже не скрывал этого. Он мог позволить себе эту роскошь, а они — нет. Потому что на его поясе всегда висела катана, на их же — лишь тугой кошель.

Токугава был некогда славным кланом. Сильным, влиятельным. Каких-то пятьдесят лет назад с ним было невозможно не считаться. В то время Такеши не удалось бы сделать то, что он собирался сделать сейчас. Такого позора Токугава не допустили бы. Было и брезгливо, и самую малость жаль — но глупо сетовать на слабость клана, ведь Минамото это только на руку.

Подумав о Такао, он вспомнил Наоми и свое удивление: иссушенная фигура, кости и мышцы вместо привычной женской мягкости. А после он заметил отметины на ее спине — такие оставляет порка — и понял. Понял, зачем девчонка тренировалась, понял, отчего так неловко ходила в гэта, отчего казалась изнуренной.

В его клане считалось позором наказывать девушек. У каждой был мужчина — отец, брат, муж — который воспитывал ее, и именно он отвечал и был виноват в том, что его женщина не умела себя достойно вести. Как человеку, не умевшему сладить с женщиной, можно доверить вести переговоры или возглавлять бой?

«Отец верно тогда посмеялся над Такао. Нужно быть слабаком, чтобы не мочь справиться с дочерью без палки».

Такеши повел плечами, когда почувствовал капли дождя, просочившиеся сквозь густые ветви деревьев. Стало холоднее, но погода мало его заботила. В детстве отец гонял его босым по снегу в мороз — что такое вода по сравнению с этим?

Он поднял голову, и ветки сакуры, прибитые дождем, коснулись его лица. По губам Такеши пробежала непонятная усмешка, он сбросил нераспустившиеся бутоны со лба и волос и быстрым шагом пошел в сторону дома Такао, решив, что пора со всем покончить.

***

Было холодно.

Она поджала ноги поближе к телу, пытаясь согреться, когда острая боль в затылке окончательно ее пробудила. Наоми с трудом открыла глаза и приподняла голову: тело слушалось ее неохотно, будто через силу. Она обнаружила себя лежащей на татами и укрытой разорванным фурисоде.

Она тупо моргнула, пытаясь осознать и вспомнить произошедшее, и болезненно скривилась, прикоснувшись тонкими пальцами к вискам. В голову будто вкручивали длинные гвозди — такой сильной была боль.

Наоми облизнула пересохшие губы и села, кутаясь в кимоно. Сознание вернулось к ней одним резким толчком: вспомнила разом и минувший вечер, и то, что случилось в чайном домике.

«Минамото усыпил меня, — она погладила тыльную сторону шеи, поморщившись. — Зачем? Думал, я буду мешаться?».

Внезапно мелькнувшая мысль почти ослепила ее, Наоми вскинула руки, торопливо ощупала пучок. Сен-бонов не было. Она огляделась, принялась осматривать татами, оглушенная стуком своего сердца. Что ей делать без них? Что делать?!

Она кинулась к низкому столику в углу и не обнаружила на привычном месте небольшого ножа. Из ее груди против воли вырвался горестный стон, и Наоми стиснула кулаки. Сомнений не было: Минамото забрал и сен-боны, и ножичек. Догадался, что она задумала?

Она поджала колени к груди и спрятала в них лицо, вцепилась ладошками в икры и стала раскачиваться вперед-назад, издавая странные, пугающие звуки: не то судорожные всхлипы, не то истерический смех.

— Наоми-сан? — в комнату, слегка приоткрыв двери, заглянул незнакомый мужчина. Токугава разглядела веера на его кимоно и поняла, что тот был солдатом Минамото.

«Еще и надсмотрщика ко мне приставил», — она махнула рукой, показывая, что в порядке, и отвернулась, желая, чтобы мужчина поскорее ушел. Стыд жег лицо, опаляя щеки, заставляя ее прятать глаза и опускать голову. Наоми казалось, каждый слуга в огромном поместье знает, что произошло. А если нет, то очень скоро узнает.

Отец отдал ее Минамото за долги.

Она впилась зубами в запястье, и резкая боль привела ее в чувство. Отчаяние захлестывало с головой, и хотелось выть от несправедливости, от горькой обиды и разочарования.

За что он с ней так?

Чем она провинилась перед Богами?

Рабыня — это слово билось в ее голове в одном ритме с током крови по венам. Рабыня.

Бесправная.

Опозоренная.

Обесчещенная.

Использованная.

Она не стала противиться Минамото — просто не смогла. Она проиграла бы ему, будь в тренировочном костюме и с катаной в руке, а уж в узком фурисоде и в замкнутом пространстве чайного домика у нее не было ни то, что шанса, не было даже надежды. И ей было так страшно: она не боялась боли, а многочисленные наказания отца научили ее справляться с ней. Но именно эта боль ее страшила. Страшила до дрожи в коленках и полной неспособности связанно мыслить.

Может, она нашла