Шрифт:
Закладка:
В своих неопубликованных «Воспоминаниях о Максиме Горьком» Вольфсон рассказывает: «Когда в сентябре 1928 года мне пришлось беседовать со Стефаном Цвейгом, во время его приезда в СССР, он с глубоким уважением относился к Максиму Горькому, считая его наиболее крупным писателем в современной мировой литературе»{376}.
Встретился Цвейг в Ленинграде и с коллективом сотрудников издательства «Время» по адресу: Троицкая площадь, 4, где составил следующую расписку: «Подтверждаю, что я получил в качестве задатка в счет будущих выплат в связи с закрытием издательства “Время” 250 (двести пятьдесят) рублей. Д-р Стефан Цвейг. Ленинград, 16 сентября 1928 года».
Эта расписка была подготовлена за несколько месяцев до его приезда. Все дело в том, что необходимость авансирования возникла в связи с проектом закрытия нескольких кооперативных издательств Москвы и Ленинграда. «Время» по специальному разрешению валютной комиссии продолжало исправно переводить положенный гонорар в Германию через ленинградский филиал немецкого государственного банка – сначала на счет в том же банке в самой Германии, а с лета 1929 года на счет писателя в венское отделение «Райффайзенбанка».
В качестве подтверждения сказанного обратимся к письму, отправленному из Зальцбурга в Ленинград 10 октября 1929 года: «Милостивые государи! С благодарностью подтверждаю получение переведенного мне с разрешения Валютной Комиссии через Венский Союз Банков гонорара в размере 400 рублей – 205.81 долл. и сообщаю Вам, что новеллы и пьесы будут посланы Вам в самом скором времени (пьеса через 2 недели). С сердечной преданностью остаюсь Ваш Стефан Цвейг».
В тот редкий для Северной столицы безоблачный день иностранных гостей с ветерком и комфортом прокатили по широким проспектам и набережным на автомобилях. Цвейг был ошеломлен размерами города и своим зорким взглядом – «глаза за всем пристально наблюдали и все подмечали, чем-то напоминая глаза птицы» (Ганс Райзигер) – подметил: «Было много замечательного в этом городе, созданном неукротимым государем, городе с широкими проспектами, громадными дворцами, – и в то же время это был гнетущий Петербург “Белых ночей”, город Раскольникова. <…> Здесь русское мотовство в полной мере смогло проявиться в мотовстве пространства, и вот, через три сотни лет нашему, уже нашему взгляду, привыкшему благодаря Нью-Йорку и наполеоновскому Парижу к колоссальному, предстал город с мраморными дворцами и нарядными фасадами домов, с просторными, словно площади, проспектами. <…> Ни один европейский властелин не построил себе такого здания, как Зимний дворец, с одной стороны обтекаемый Невой, с другой – великолепно изолированный круглой площадью с колонной, дворец, масса которого, так кажется, больше массы самого большого на нашей земле строения – собора Святого Петра; как жалеешь, что не увидел города в царское время, когда по проспектам неслись тысячи карет со слугами в шубах, когда полки разворачивались в построениях парада, – о, этот звон шпор, это бряцание оружия, эта военная музыка, эта игра красок парадных мундиров»{377}.
Раз уж мы упомянули Эрмитаж, то приглашаю читателей вслед за австрийским гостем и Робакидзе, с которым он в Ленинграде был неразлучен, отправиться на экскурсию в Зимний дворец, известный в мире каждому образованному человеку. Впечатления Цвейга от посещения Эрмитажа впервые опубликуют в журнале «Огонек» № 26 от 7 июля 1929 года: «У меня не хватит мужества утверждать, что я действительно видел Эрмитаж: я только побывал во всех его залах. В самом деле: кто сможет внимательно осмотреть его в день или в неделю? Не надо забывать, что Эрмитаж, и до революции по размерам своим сравнимый лишь с Лувром или Лондонской национальной галереей, за последние десять лет возрос втрое, благодаря национализации художественных ценностей, принадлежавших частным лицам. <…> Я попросил любезного директора{378}, сопровождавшего меня, показать лишь самое значительное. <…> И мне показали собрание ни с чем не сравнимое: сокровищницу Эрмитажа.
В зале нижнего этажа – незаметная на первый взгляд тяжелая бронированная дверь. Она запечатана; мы ждем, пока явятся служащие, которые составят акт о вскрытии двери, и только тогда повернут магический затвор. Бесшумно открывается массивная дверь и захлопывается, пропустив нас в небольшое помещение. Поворот выключателя – яркий свет вливается в лампочки, – и блеск золота ослепляет нас. <…> останавливаешься перед ними в изумлении: ибо там разложены предметы тончайшей филигранной работы, орнаментированные, быть может, при помощи раскаленных игл, волшебно декоративные изображения охоты, магические амулеты и золотые маски, снятые с лиц умерших царей. <…> В соседнем помещении – едва зажегся свет – засверкали сотни, тысячи драгоценных камней. Турецкие сабли, сплошь унизанные бриллиантами, смарагдами, рубинами и аметистами, диадемы Екатерины из желтых и гигантских белых бриллиантов – большинство из них с цветным отливом и, если посмотреть на них сбоку, отсвечивают то розовым, то голубым, то зеленым, как переливающиеся краски на крыльях бабочки. Табакерки, часы, скипетры, всевозможные безделушки и регалии – и всё, всё, всё усеяно тысячами неоценимых камней. Здесь ощущаешь великую рознь между богатым и бедным, выросшую за двести лет до исполинских размеров. Здесь, в сокровищнице, в парадных покоях царей, – в Царском Селе и в Зимнем дворце, – начинаешь понимать органичность русской революции».
Вечернее представление «Баядерки» в Ленинградском академическом театре оперы и балета (современный Мариинский театр) Цвейга покорило в самое сердце. Тогда он предскажет юной балерине Марине Семёновой: «Это имя еще не раз озарит Европу. И по тому счастью, которое она дарит миллионам, чувствуешь и понимаешь, почему все художники здесь так увлеченно и беззаветно преданно, так самоотверженно и самозабвенно служат общему делу, – они преодолевают многие годы страданий, лишений и усталости единственно лишь ради святого огня радости от того, что их труд нужен людям»{379}.
* * *
До сих пор остается невыясненным, какую именно ленинградскую фабрику показывали иностранцам 16 сентября, ведь из мемуаров Цвейга ответа на этот вопрос не получить, а другие иностранные гости по этому поводу тоже не распространяются: «Ах, как часто случалось улыбаться, когда нам показывали обыкновенные фабрики, ожидая, что мы удивимся, как будто мы ни в Европе, ни в Америке ничего подобного не видели! “Электрическая”, – сказал мне один рабочий, указывая на швейную машину, и в глазах его было ожидание: ведь я должен был изумиться. Потому что все эти технические предметы народ видел впервые, он безропотно верил, что все это придумали и изобрели революция и батюшки Ленин и Троцкий. И я посмеивался, восхищаясь, и восхищался, улыбаясь про себя; до чего же
