замечательный, одаренный и добрый большой ребенок эта Россия, думал я постоянно и спрашивал себя: сможет ли она и в самом деле выучить этот невероятный урок так скоро, как решила? Воплотится ли этот план с еще большим великолепием или увязнет в старой русской обломовщине?»

Утром 17 сентября, прощаясь с Ленинградом на Московском вокзале, Цвейг сказал провожающим: «Теперь я знаю путь в Россию. И я еще не раз приеду сюда, где меня так тепло и радушно встретили». К моменту прощания он уже отправил коллективу издательства «Время» короткую телеграмму: «Примите мою тысячекратную благодарность за Ваше удивительное гостеприимство. Цвейг. 17 сентября 1928 г.».

Двенадцать часов поезд шел из Ленинграда в Москву, и в тот же вечер на Белорусском вокзале австрийского гостя ожидал поезд до Варшавы. 18 сентября 1928 года в газете «Известия» (№ 218) написали заметку об отъезде писателя в Вену. «В понедельник, 17 сентября, из Москвы выехал в Вену известный писатель Стефан Цвейг. В беседе с представителями прессы Стефан Цвейг заявил, что посещение СССР произвело на него сильное впечатление. В заключение писатель сообщил о своем желании при первом же случае снова приехать в СССР и поближе ознакомиться с жизнью советских народов и написать об этом книгу. С. Цвейга на вокзале провожали генеральный секретарь ВОКС Ф. В. Линде{380}, ответственные сотрудники ВОКС и многие московские писатели».

Его желание вновь посетить СССР поистине было сильнейшим. Это хорошо видно по многочисленным письмам Вольфсону, Роллану, Луначарскому. Какое-то время Цвейг поддерживал переписку и с Софьей Есениной-Толстой: «Пожалуйста, передайте всем вашим друзьям привет от меня: в этом году я надеялся увидеть Федина и Владимира Лидина и подготовил им радушный прием!» (Из письма 25 декабря 1929 года.) Обменивался он письмами и с Петром Коганом, Осипом Дымовым, Николаем Николаевичем Никитиным.

Цвейг вернулся в Зальцбург 19 сентября и, не отдыхая, начал диктовать секретарю впечатления, переполнявшие его от увиденного за полторы недели в Советской России. Поделиться глубокими раздумьями и предельно откровенными соображениями он решил в первую очередь с Ролланом и уже 21 сентября отправил ему письмо, напоминающее по своему объему доклад и отчет о выполненном поручении перед начальством:

«Дорогой, высокочтимый друг! Простите, что пишу Вам не на французском, а на немецком, и более того, диктую, но я только вернулся из Москвы и Ленинграда, и надо столько сделать и столько рассказать! О том, что Вы, дорогой друг, не поехали, я сожалел, ибо ничто не может сравниться по интересу с сегодняшней Россией, но это одна сторона, с другой же меня облегчало чувство, что такая поездка стоила бы Вам чрезмерного напряжения, тем более что ее организация в некоторых частностях была не самой удачной. Я теперь много лучше понимаю те колебания, которые возникают, собственно, уже после возвращения, понимаю нерешительность – писать ли об этом? Ибо у медали две стороны. Ты застываешь перед неким чудовищным свершением, и только там, на месте увидев гигантскую массу роскоши царского дворца и неизмеримую нищету русской деревенской лачуги, осознаешь, что здесь – в середине XX века – существует такой разрыв, какого Европа давно уже не знает, и понимаешь, что эту удавку нужно было разорвать. Это чувственное впечатление необходимости русской революции, и ее большевистской формы подавляет. Ты способен произносить только “да” и “само собой”. Народ выиграл невероятно, однако наш инстинкт заставляет сразу посмотреть, кто же проигравшие, а проиграли (помимо истребленного класса дворянства и царской фамилии) как раз те люди, которые нам всех ближе, – мыслящие, свободные, независимые. Что эти люди именно теперь, в последнее время наивысшего напряжения (над советской Россией нависли тяжелые экономические угрозы) претерпели, просто не с чем сравнить, а измерить можно только русской способностью к страданию, и то, что они это вынесли, объяснить можно только ею же. Я был в московских квартирах и слышал о других, невозможных для человеческого существования, а в них работают ученые. Но это нельзя ставить в вину правительству – в отличие от полного удушения свободы высказываний. Я точно чувствую границу, отделяющую нас от этих людей. Они обещали равенство, но, движимые неким чувством мести, не остановились и создали новое неравенство, захотев из незначительного (численно) пролетариата насильственно вывести новую породу людей, догматически связать их своей идеологией и тем самым подавить все, что только существует в свободных и независимых умах.

Не знаю, известно ли Вам о трагических случаях самоубийств школьников в Москве. Правительство ограничило прием в университеты и ввело определенную систему привилегий: вначале дети рабочих, затем дети крестьян и только в третью очередь дети интеллигенции и служащих; разумеется, для этой последней группы мест остается очень мало. Но как раз они, дети врачей и людей культуры, естественно стремятся к образованию, и поскольку иные возможности, а именно – учиться за границей, для них тоже закрыты (загранпаспортов никому больше не выдают из-за валютных обстоятельств), происходит, как я узнал из надежнейшего источника, невероятное количество самоубийств. Эта несвобода, когда нельзя ни уехать за границу, ни свободно выступать или говорить, тяжело гнетет многих, и, например, утверждение, что отказывающихся от воинской повинности щадят, как сказали мне сами Толстые, отнюдь не соответствует действительности.

<…> Письмо уже получилось слишком длинным, но было бы в шестьдесят раз длиннее, захоти я хотя бы примерно передать Вам мои впечатления. Самое главное в них, наверное, то, что я решительно намерен когда-нибудь вернуться в Россию, чтобы обстоятельней и пристальней проехать эту самую интересную и самую живую из всех стран. И как ни был я потрясен нынешней участью интеллигенции при этой сверхмуссолиниевской диктатуре, все же я не мог не заметить различия: та – агрессивна, русская же, стремясь преодолеть самый опасный для нее момент, в этот момент оборонительна. И не думайте, что я позволил демонстрировать мне потемкинские деревни; я не говорил ни с одним человеком политики (и с Луначарским – только походя), не смотрел подрумяненные тюремные замки. Но посещение царского дворца, картина безмерного страдания, которое люди приняли как тяжкое наследство, и великая вера целого народа, несмотря на все эти страшные лишения, – вот что было для меня самым убедительным. Все народы Европы мечтают только о богатстве и о том, чтобы стать сильнее других, а здесь все еще втайне ждут некой абсолютной идеи, чего-то такого религиозного и сверхматериального, что помимо воли вовлечет тебя в свою атмосферу. С дружеским почтением, всегда Ваш Стефан Цвейг».

* * *

Через несколько лет, по случаю пятидесятой годовщины со дня смерти Карла Маркса, он отправит в Москву свой отклик. Материал опубликуют в «Литературной газете» 14 марта 1933 года на третьей странице в статье «Иностранные писатели о Марксе». В ноябре 1937 года в связи с 20-летием революции направит в Иностранную комиссию Союза советских писателей