Шрифт:
Закладка:
Эта многообещающая концовка родилась уже после того, как повесть была опубликована в «Неве». Автор, отказавшись ставить точку в судьбе дома, наводит читателя на мысль, что, может быть, Клавдий Иванович вскоре вернётся. Или, спустя время, хозяином дедовского дома станет Виктор. Такой яркий мосток надежды в будущее.
В какой-то момент Фёдор Абрамов вовсе хотел отказаться от написания «Мамонихи», и лишь определённые обстоятельства, и прежде всего поездки по Нечерноземью и по родному Пинежью, заставили его вновь приступить к дальнейшему осмыслению сюжета. Наверняка продолжению работы над повестью поспособствовало и «Письмо землякам».
Читая «Мамониху», нетрудно заметить, что главный герой вовсе не Клавдий Сытин и уж, конечно, не Геха-маз, а сама Мамониха – заброшенная деревня, где лишь дом бабки Сохи ещё теплит в себе человеческую жизнь, но и она, как догорающая, оплавившаяся свеча, скоро затухнет. Впрочем, о центральном сюжетном звене говорит и само название.
О гибели русских деревень, вдруг в одночасье ставших неперспективными, – вот о чём последняя повесть Фёдора Абрамова, вот о чём его помыслы, душевные страдания и сердечная боль. Ведь деревня для него – это не только деревянные избы и особый уклад жизни, это прежде всего живой организм, особая, складывавшаяся веками культура бытия, в основе которой лежит та самая коллективная сознательность, о которой он не уставал говорить в своих произведениях.
И если в «Прощании с Матёрой» Валентина Распутина деревня гибнет под натиском технического прогресса, сотворённого руками человека, то в «Мамонихе» её погибель происходит от того, что человек просто бросает её на произвол судьбы, не желая работать на земле.
Мамониху по-своему губят и Клавдий Иванович, уезжающий из неё, и Геха-маз, распиливающий и продающий на дрова брошенные дома. Ни тот ни другой не держатся за Мамониху. И лишь одна бабка Соха, как образ уходящего прошлого деревни, доживает в ней, и читатель понимает, что без этой старухи умрёт Мамониха.
И в то же время предприимчивый Геха-маз, чьими руками уничтожаются в Мамонихе дома, – крепкий собственник, с большим хозяйством, да к тому же работающий на селе механизатором. И если Клавдий Сытин расстался с деревенской жизнью, то Геха-маз, по сути, наслаждается ею. Любит или не любит он деревню – это другой вопрос, но то, что он там живёт и умело работает, даёт повод жителям Рязанова ему завидовать. Есть ли противопоставление Гехи-маза Клавдию Сытину? Безусловно, и в этом его привлекательность. Как и Егорша в «Братьях и сёстрах», так и Геха-маз в «Мамонихе» для Фёдора Абрамова не отрицательный герой, а предприимчивый и весьма сообразительный человек. Но сказать, что автор восторгается и благословляет таких «гех» на жизнь в деревне, на селе, тоже нельзя. По сути, Геха-маз олицетворяет у Абрамова образ сосредоточенного на своём благе индивидуалиста, ничего вокруг себя не видящего и ничего не желающего, кроме заработка любым способом. Геха отвергает всё, что связано со стариной, он не видит её, он давно через неё перешагнул.
Почти сразу же после публикации «Мамонихи» в ряде критических статей Фёдора Абрамова тотчас обвинили в поверхностном обобщении житейской правды, бытовизме, в том, что впал в натурализм и в бесплодную описательность, пропустил социально значимые обстоятельства, поддался простой назидательности.
И, конечно же, бельмом в глазу для ряда критиков прежде всего стал именно образ Гехи-маза.
Павел Унышев, автор статьи «Правда бытия», опубликованной в газете «Правда» 11 июля 1981 года в разделе «Литературное обозрение», пишет:
«Проблемы нечернозёмной деревни, так остро поставленные в талантливых книгах Ф. Абрамова, В. Белова, других писателей, проблемы, о которых шла речь в докладе Л. И. Брежнева на XXVI съезде КПСС, волнуют всех. Взволнованно рассказывается о них и в повести “Мамониха”. И всё же по прочтении возникает чувство некоторой неудовлетворённости. Что могло в повести так привлечь критику? Ответ тут же: весьма неодобрительная обрисовка Абрамовым Гехи-маза, что “белокаменный” дом отгрохал, сад завёл и пасеку… Чересчур собственнические ухватки Гехи. Так, может, не стоит изображать таких Гех и ему подобных, которые крепко держатся на земле, как накопителей и вообще героев резко отрицательных? Может, стоит на них взглянуть более диалектически? Как то, кстати, и предполагает сегодня партия, отнюдь не выступающая против того, чтобы современный сельский житель имел и дом хороший, и живность разную, и приусадебный участок с добрым прибытком».
Вряд ли автор этой статьи не видел сути поднятой Фёдором Абрамовым проблемы. Конечно же, видел, но выставил всё в несколько ином свете.
Статья Унышева, спущенная с высокой газетной трибуны как разнарядка к действию, просто не могла быть не услышана на местах. В сущности, это было не что иное, как призыв к новому витку обличительной травли Фёдора Абрамова, пусть и не такой, какая была после выхода в свет статьи «Люди колхозной деревни…» и повести «Вокруг да около». И всё же что-то пошло не так. «Правда» не смогла «завести» процесс народного бичевания «Мамонихи», и газетёнки «первого звена» промолчали. Промолчала и «Пинежская правда».
Понимая сложившуюся ситуацию, Фёдор Абрамов напишет 28 октября 1980 года Александру Корзникову: «У меня сейчас чернейшая полоса. Ни во что не верю, нигде не вижу проблеска. И высказываться нельзя – всё рубят, что хоть мало-мальски от жизни».
И снова, уже в который раз, как ответ абрамовской души на несправедливость, на упорное нежелание быть услышанным – обида, раздражение и злость. И как следствие душевных мук – накаты глубокой меланхолии, выбивающей из привычного ритма жизни, отрывающие от любимого писательства эмоциональные срывы, бессонница.
Наверное, не стоит более углубляться в подробности описания настроения Фёдора Абрамова в этот период. И без этого всё понятно.
Спасением была поддержка близких, друзей, читателей, дороживших абрамовским словом. «Дорогой дядя Федя, – писала в телеграмме, отправленной в Комарово, племянница Галина, – спасибо за великолепные рассказы, правду жизни, за человека-труженика. Желаю здоровья, прекрасного отдыха, мудрых мыслей… Целую Галя».
В дни неимоверных душевных мучений одолевали мысли о любимой Верколе, виделся маленький хиленький домик на угоре, просторы Пинеги и окрестных лесов. В письме в Верколу Нине Афанасьевне Клоповой от 27 ноября 1980 года он с тоской воскликнет: «А так уж хочется к себе на угор, к Вам в гости – на уху, на
