Чулпана защищал в печати Айбек, собиравшийся в Ленинград. Айбек утверждал: глупо ожидать, что Чулпан будет поэтом пролетариата, ведь пролетарской идеологией можно овладеть только посредством борьбы и жизненного опыта, а «не прочитав одну-две книги или прослушав несколько лекций». Вот почему «у нас до сих пор не хватало настоящих пролетарских поэтов». Однако отсутствие у Чулпана пролетарской идеологии – не главная его особенность. Айбек применял эстетическую аргументацию, и высказывания Шарафиддинова предоставили ему возможность для игры слов. Шарафиддинов употребил выражение хаёл-параст в значении «идеалист». Слово хаёл в узбекском языке варьируется в семантическом диапазоне от «идеи (идеала)» до «воображения» и «фантазии», и Айбек сыграл на этом, заметив, что, «если национализм и воображение [хаёл] взаимосвязаны, то все поэты – националисты», поскольку нельзя быть поэтом без воображения. И действительно, воображение необходимо даже в математике (в этом вопросе Айбек сослался на авторитет самого Ленина). Вклад Чулпана заключался в создании новой поэтики, соответствовавшей художественным вкусам того времени, поэтому «современное молодое поколение любит его простой язык, его приятный стиль и технику». Чулпан похож на Пушкина, поэта, который писал не для бедных, чья «идеология тоже устарела», но которого «наши русские братья» тем не менее любили независимо от классовой принадлежности. «Пушкин остался Пушкиным даже и после революции», – утверждал Айбек, поскольку «его произведения составляют нетленное богатство русской литературы»[842].

Айбека, в свою очередь, раскритиковал У. Ишанходжаев, оторвавшийся от своей учебы в Москве, чтобы обрушить на Айбека весь арсенал исторического материализма и диалектики (большую часть которых ему пришлось цитировать в русском оригинале). По мнению Ишанходжаева, Айбек проявил глупость, утверждая, что можно отделить форму и эстетику от содержания произведения искусства. В то время, когда «с благоволения истории под руководством рабочих и крестьян строится культура узбекского народа», невозможно оставаться в стороне. Чулпан националист, и это делает его идеалистом и утопистом.

Ущербность и вредность поэзии Чулпана заключаются в его идеологии. Эта идеология реакционна с точки зрения нашего времени. <…> Поэт – идеалист и эгоистичный индивидуалист, поэтому он смотрит на любое политическое и социальное явление не с позиции большинства, а со своей личной точки зрения[843].

Поверхностность этого спора сразу бросается в глаза. Шарафиддинов, Айбек и Ишанходжаев были очень молоды и экспериментировали с совершенно новым для узбекской литературы жанром. Терминология советской критики, не говоря уже о марксизме в целом, в узбекском языке по-прежнему была неустоявшейся. Партийные резолюции и речи видных большевистских деятелей публиковались на узбекском языке регулярно, но теоретических сочинений выходило крайне мало, а труды Маркса, Энгельса и Ленина вообще стали доступны лишь с 1930-х годов[844]. Сколько-нибудь уверенное владение политическим языком эпохи не было присуще молодым активистам еще и потому, что язык этот обладал обескураживающим свойством меняться без предупреждения, поскольку партийная линия в эти годы постоянно колебалась[845].

Выступление Ишанходжаева проливает свет и на другой аспект «идеологического фронта». Он был органически связан с новой политической игрой: ее правила требовали постоянного и многократного подтверждения своей идеологической чистоты и политической стойкости, которое нередко осуществлялось за счет коллег и конкурентов. Ишанходжаев, тоже будучи родом из Андижана, знал Чулпана с детства. Они ходили в похожие школы, и их пути не раз пересекались; во время службы в Наркомате просвещения в 1922–1924 годах Ишанходжаев помог Чулпану найти работу [Каримов 2000: 40]. Его внезапная атака на поэта вполне могла быть обусловлена не неприязнью к нему, а борьбой против Икрамова. Ишанходжаев, подобно Икрамову, принадлежал к числу «молодых коммунистов», но после прихода последнего к власти поссорился с ним. Находясь на учебе в московском Институте красной профессуры, Ишанходжаев настраивал узбекских студентов против Икрамова. Его нападки на Чулпана являлись способом демонстрации своей идеологической стойкости. Активность Икрамова на «идеологическом фронте» тоже нельзя объяснять исключительно его культурным радикализмом. Он сам разделял увлечения джадидов и, впервые появившись в печати в 1919 году, восторженно рассуждал об открытых русской революцией возможностях освобождения Хиджаза и его святых мест от британского владычества. Но в период, когда линия партии так стремительно меняется, постоянное переосмысление себя являлось обычным делом. В подобной обстановке «старая интеллигенция» стала легкой мишенью для сведения внутрипартийных счетов. Для джадидов это было слабым утешением. Нападки на них младшего поколения потребовали своего рода отцеубийства и множества личных предательств, подробностей которых нам, возможно, не узнать уже никогда[846].

Джадиды в осаде

Для джадидов новая ситуация была крайне тяжелой, и реагировали они на нее по-разному. Некоторые избегали всеобщего внимания, уходя в научную работу, тогда как другие стремились перестроиться, чтобы остаться в общественной жизни и по-прежнему иметь возможность вносить свой вклад в образование и культуру. Кое-кто делал публичные заявления о своей преданности или раскаянии. Фитрат опубликовал в газете «Қизил Узбекистан», подделываясь под общий советский тон, статью с критикой «старой интеллигенции» и предложением реформировать старометодную школу[847]. Кроме того, он опубликовал пьесу под названием «Арслан», в которой изображалась проводившаяся тогда земельная реформа. Чулпан написал открытое письмо президиуму II Съезда работников культуры, в котором признавал, что в недавнем прошлом допускал «ошибки» и выражал «националистические и патриотические» взгляды. Однако при этом он напоминал читателям о своих заслугах перед революцией во время Гражданской войны и заявлял о решимости исправить свои ошибки и трудиться на благо советского строя[848]. В течение следующих двух лет Чулпан писал пьесы о земельной реформе и женской эмансипации[849]. Кадыри был приговорен к двум годам лишения свободы, но помилован Центральным исполнительным комитетом Узбекистана[850]. После этого ему удавалось публиковаться, но в периодических изданиях он больше никогда не работал. Он пользовался отсутствием постоянной работы, чтобы писать. Сразу после ареста Кадыри в свет вышел его роман об узбекской жизни до русского завоевания «Минувшие дни» («Ўткан кунлар»), имевший оглушительный успех. Тираж первого издания первого тома составил 10 000 экземпляров (поразительная цифра, учитывая низкий уровень грамотности) и был распродан всего за несколько недель. В 1928 году Кадыри опубликовал еще один исторический роман, «Скорпион из алтаря» («Меҳробдан чоён»), и продолжал печататься на страницах «Муштума» как внештатный сотрудник[851]. Однако его успехи неизменно омрачала политическая критика. М. Шевердин на страницах официального органа Средазбюро приветствовал появление первого романа на узбекском языке и, признавая Кадыри «мастером слова», тем не менее нашел, что «идеологически роман… не наш». Книга фетишизировала повседневный быт прошлого, прославляла семейную жизнь, была полна