Шрифт:
Закладка:
Что же касается товарищей, которые хорошо развиты и могут быть переброшены на более ответственные работы по линии печати, – признавался узбекский ЦК Москве в 1927 году, – таких товарищей у нас в редакциях нет, как вообще количество работников печати в Узбекистане очень ограничено[828].
Тем не менее к 1929 году почти все редакционные должности в периодических изданиях, подконтрольных партии или узбекскому правительству, были заняты узбеками – членами КПУз или комсомола. Никто из них не имел опыта общественной жизни до 1922 года, не говоря уже о 1917-м[829]. Результаты ужесточения контроля были налицо: изменились и тон, и содержание периодических изданий. Исчезли фельетоны, прокрадывавшиеся порой в местный национальный дискурс, небольшие новостные заметки, обеспечивавшие неофициальный беглый взгляд на повседневную жизнь, стихи и карикатуры, передававшие завуалированные сообщения. На смену им пришла гораздо более тяжеловесная партийная манера высказывания, с призывами к неослабной бдительности и едва скрываемыми угрозами бесчисленному множеству врагов, все возрастающим количеством лозунгов и непременными речами.
Вытеснение джадидов явилось результатом работы не только этих анонимных персонажей. К середине 1920-х годов на сцену выступила новая когорта выдающихся писателей, еще более молодых, чем джадиды, с мировоззрением, которое было сформировано уже не дореволюционной борьбой. Фактически это было новое поколение – преемники (и конкуренты) не только джадидов (Фитрата, Чулпана, Кадыри), но и раннереволюционной интеллигенции (Гази Юнуса, Эльбека, Азиззода). Эти новые деятели говорили «по-большевистски» куда лучше, чем их старшие товарищи, хотя редко владели новым языком в совершенстве[830]. Как и «молодые коммунисты», они считали себя подлинной опорой нового строя, который понимали лучше, чем предшествующее поколение. Их искренне воодушевляли посулы революции и проложенный ею путь в будущее. В отличие от джадидов, им было уютно в советской современности. Красноречивое свидетельство этого – портрет Гафура Гуляма 1929 года (ил. 6). Полтора десятилетия назад Фитрат эпатировал Бухару, вернувшись из своих путешествий в костюме стамбульского денди. Теперь же современная одежда воспринималась всеми как нечто само собой разумеющееся. Возможно, главным образом это был просто поколенческий бунт, подпитываемый в эпоху стремительных перемен презрением к старшим. Идеологическое и политическое позерство тесно переплеталось с личным соперничеством и завистью.
Успехи нового поколения были переменными. Несмотря на то что сочинения этих литераторов соседствовали на страницах узбекской печати 1920-х годов, их судьбы радикально различались.
Некоторые из них – Айбек (1905–1958), Гулям (1903–1966) и Хамид Алимджан (1909–1944) – стали отцами-основателями советской узбекской литературы. Пережив террор 1937–1938 годов, они купались в наградах и славословиях; имена их были не просто известны в каждом доме, но и присвоены улицам, школам, издательствам и станциям метро, их бюсты и изображения на скульптурных фризах распространились по всему Узбекистану Другие, такие как Гайрати (А. Абдуллаев; 1902–1976) и Миртемир (Турсунов; 1910–1978), возможно, не удостоились столь долговечной славы, однако в брежневские годы также вели плодотворную жизнь. Третьи, например Бату или Зиё Саид, были репрессированы вместе с теми, кого они критиковали, но о них вспоминали с любовью, их имена и сочинения были реабилитированы в конце советской эпохи. Но есть и деятели почти забытые, такие как Камчинбек, Анкабай или Амала-ханым, первая женщина-прозаик, писавшая на узбекском языке.
Некоторые из них имели биографии, на удивление схожие с биографиями джадидов, или же являлись учениками последних. Действительно, кое-кто из деятелей, впоследствии канонизированных как отцы-основатели узбекской советской литературы, во многом стоял ближе к раннереволюционному поколению Эльбека и Азиззоды, чем к этой новой когорте. Айбек (Муса Ташмухам-мад-оглы, 1905–1968) в 1919 году начал заниматься в ташкентской новометодной школе Намуна, где, возможно, учился у ее основателя Мунаввара Кары [Каримов 2005]. В 1921 году был принят в Ташкентский педагогический институт, где стал редактором стенгазеты. Вступил в комсомол и начал блестящую педагогическую карьеру; в 1925 году поступил в Среднеазиатский коммунистический университет, в 1927 году был направлен в Ленинград. Слабое здоровье вынудило Айбека в 1929 году покинуть Ленинград. Однако во время его пребывания в пединституте[831] это учебное заведение возглавлял Шахид Эсан, уроженец Ташкента, некогда учившийся в Стамбуле и познакомивший Айбека с Чулпаном и турецкой поэзией. Чулпан произвел на молодого человека глубокое впечатление, и тот несколько раз защищал его от нападок маданиятчи. Кроме того, в институте Айбек встретился с Зарифой Саиднасыровой, дочерью С. Мирджалилова, и женился на ней в 1929 году, когда Мирджалилов еще отбывал срок на Соловецких островах! Гулям родился в ташкентской семье с большим культурным капиталом. Один из его дядей был публиковавшимся поэтом, а отец регулярно принимал в своем доме литераторов. Гулям посещал мактаб и русско-туземную школу, а затем и сам стал учителем. На протяжении следующего десятилетия он работал во взаимосвязанных областях образования и прессы и начал писать. Гулям рано стал активным комсомольцем[832]. Двое из самых заметных членов этой когорты, Бату и Рамиз, являлись членами «Чиғатой гурунги» и наряду с джадидами активно участвовали в культурной политике первых советских лет.
Были и другие траектории развития. Многие представители данного поколения учились в России и находили этот опыт переломным. Они возвращались, воодушевленные течениями культурного радикализма, с которыми познакомились в столице. Как правило, наибольшую радикальность и явно выраженное презрение ко всем остальным демонстрировали студенты московского Коммунистического университета трудящихся Востока.
Ил.
