расхаживать по дому зимой.

И… и мне не хватает воздуха.

Кажется, что в квартире его больше нет, закончился, а потому к окну я подхожу, дёргаю судорожно, чтобы, почти повисая на ручке, в раму лбом упереться, боднуть её. Дойти до тридцати, считая вдох-выдох и слушая шумливые голоса улицы.

Я выдыхаю.

Перевариваю только что узнанное и, открывая на тридцать глаза, вижу под окнами дома Любоша.

Точно его.

Знакомая фигура и льняной чуб, который откидывается со лба тоже знакомым движением. Он же поднимает голову, смотрит, кажется, прямо на меня, видит, и от окна я отшатываюсь невольно, неосознанно.

А мой телефон звонит.

Высвечивает имя Дима, который говорит, что они приехали, будут у дома Фанчи минут через тридцать.

— Дим, я в папиной квартире. Документы бабички. Догнал просил, — я говорю севшим голосом, путаюсь в словах, пытаясь сказать всё и сразу. — Мы не соврали тогда профессору. Они были знакомы. То письмо, это Герберт написал бабичке. А тут Любош. Откуда-то. Забери меня, пожалуйста.

Глава 44

Апрель, 19

Кутна-Гора — Прага, Чехия

Дим

— Йиржи, пятнадцать минут, — я заверяю клятвенно, подхожу к дому и, хлопая по карманам, ключи ищу, пытаюсь не уронить телефон, который между ухом и плечом зажать пришлось. — Веткин подарок заберу и сразу к тебе.

— А ты чего, разве ещё не подарил? — он осведомляется невинно, интересуется хорошо поставленным светским тоном.

Душевно так интересуется.

И мысли от подобной душевности портятся как-то сами, сворачивают не туда, не к браслету, который в верхнем ящике стола лежит.

— Да иди ты… — я посылаю беззлобно.

Не менее душевно.

Открываю, чертыхнувшись на родном и нецензурном, наконец дверь.

— А говорят, люди после лямур добрее становятся.

— Могу в зубы дать. По-доброму.

— И как она тебя терпит… — Йиржи вздыхает скорбно.

Отвлекается, крича кому-то про привезенную зелень.

Припоминает следом уже мне про свою Магдичку и предстоящий праздник, растолковывает, что явиться туда мы с Север обязаны, просто должны, ибо совесть — приличия и разнообразия ради — иметь иногда тоже надо, а не только…

…за кроссовки он, определенно, мстит.

Или отпуск.

В который на ближайшую неделю меня отпустили, разрешили великодушно катиться на все четыре стороны в Прагу.

И ответить всепонимающему начальству я уже собираюсь, прищуриваюсь, когда раскрытый рюкзак на полу прихожей замечаю, придерживаю в последний момент дверь, чтоб прикрыть её тихо, сказать, поднимая голову к лестнице, негромко.

Коротко.

Совсем не то:

— Я перезвоню.

Я сбрасываю, обрывая удивленный голос Йиржи и незаконченный вопрос, потому что… вчера рюкзак был застёгнут.

И оставленная на столе книга лежала не на самом краю.

Кажется.

Я останавливаюсь на пороге кухни, прислушиваюсь к замершей тишине большого дома, к гудению холодильника и воде, что капает.

Падает, ударяясь и разлетаясь часовым стуком, где-то рядом.

Монотонно.

И тишина, слишком тихая и осязаемая, от этого мерного счёта словно вздрагивает, колеблется незримо, расползаясь с каждым ударом всё дальше. Подбирается, прилипая к коже, сдавливает, и виски от неё ломит.

Закладывает уши.

И, пожалуй, всё же можно, возможно оглохнуть от тишины, если она вот такая, обманчивая и звонкая, стеклянная. Разлетающаяся на сотни осколков, когда предпоследняя ступень лестницы режет скрипом, выдаёт, заставляя обернуться.

Столкнуться взглядом.

Признать «племянника» пана Герберта, который капюшон куртки с волос смахивает, замирает на секунду, что водой отсчитывается. Мы же смотрим, ощущаем, как эта растянувшаяся секунда заканчивается, а время ускоряется, приходит в движение сам мир, мы. И схваченная с консоли статуэтка в меня летит, заставляет увернуться в последний момент.

Раздаётся за спиной грохот, бьётся что-то.

Хлопает входная дверь.

Я же рявкаю:

— Стой…

Требую, срываясь с места, не особо умно, но к чёрту.

И ум, и осторожность, и данное Ветке обещание. Я извинюсь, пообещаю ей ещё раз, но чуть позже, после того, как этого догоню, начищу физиономию и потом, быть может, в полицию сдам. Или самолично сверну шею.

Прибью на хрен.

Ибо хочется, просто мечтается до одури и дикого бешенства, а потому через перила, вылетая следом за ним на террасу, я перемахиваю, сокращаю расстояние, ставя мировые рекорды по бегу. Делается рывок, от которого с ног племянничка я сбиваю, и по траве мы перекатываемся, цепляемся, пытаясь ударить сильнее и больнее.

И по роже, придавливая к земле, я всё-таки заезжаю, врезаю так, что кровью его лицо заливается, мотается безвольно голова.

Дышится шумно и тяжело.

И думается, что всё.

Только врезать ещё раз для надежности, отключить и… и движение чужой руки я замечаю поздно, улавливаю лишь боковым зрением и ещё, должно быть, пресловутым шестым чувством, блокирую удар и руку, в которой нож видится.

Я уворачиваюсь, но… зацепляет, проскальзывает, обжигая, по боку.

Вспарывает.

И фору, отталкивая меня и вскакивая, он получает, бежит к воротам, пока бок я рукой зажимаю, встаю куда медленнее. И сквозь зубы, ощущая, как враз затапливает горячей пульсацией, получается выдохнуть исключительно матом, от которого легче, однако, делается. Получается выбраться на улицу, оглядеться.

Пойти, ускоряясь с каждым шагом, перейти на бег, потому что на углу я его замечаю, вижу, как стоящую там машину он открывает.

Ныряет внутрь.

Выруливает, поднимая клубы пыли, с обочины.

И догнать я не успеваю, нет смысла бежать дальше, но метров пятьсот ещё я проношусь, останавливаюсь, упираясь руками в колени. Поднимаю голову, чтобы скрывающуюся за очередным поворотом машину взглядом проводить.

Мать вашу.

Чешскую.

И гребанного племянничка заодно.

И за бок, чувствуя боль и выдыхая ещё пару оборотов, я хватаюсь, морщусь, когда кровь на руке остается. И Север, которая точно заметит и объяснений стребует, придется радовать тем, что это только царапина, заживет даже без швов.

Которые Йиржи, роясь с видом профессионала в аптечке, наложить всё же предлагает.

На всякий пожарный.

— Кто это вообще был, Вахницкий? — владелец «Ада», придирчиво рассматривая вытащенный пластырь, вопрошает проникновенно.

Поворачивает ко мне голову.

И попытки разглядеть боевое ранение я оставляю, признаю мысленно, отпуская футболку, что сам не справлюсь и Йиржи явился вовремя. Затрезвонил в дверь, когда в дом я только вернулся, отыскал аптечку, чтобы на стол её тут же бросить, пойти открывать дятлу.

Дятел же, увидев кровь, присвистнул, объявил, что угадал: неладно в Датском королевстве. А Айт, словно понимая и поддерживая, гавкнул согласно.

Отрывисто.

— Племянничек. Липовый, — я цежу сквозь зубы, терплю, когда водкой, за неимением других вариантов, Йиржи плещет щедро, обрабатывает, чтобы пластырь налепить, и быть по другую сторону медицины я всё-таки ненавижу вполне так искренне. — И сволочь. Редкая. Думаю, Веткина квартира и