«Обвини меня, — ошеломленно подумал Кайша. — А затем я всем расскажу то, что понял о тебе». Это была отнюдь не умная мысль; умная мысль пришла следующей.

Кайша развернулся и указал пальцем на своего отца.

— Это он, он продает их. Я видел, как он отдает цветы какой-то женщине. Иногда по ночам он надолго уходит к ней.

Старший Жрец обратил взор на Кайшу, и тот понял: Жрец догадался, по какой причине выбор пал на этого человека. Потому что отец Кайши плохо говорил. Особенно когда волновался. Никто не понял ни слова из того булькающего потока оправданий, что он извергал из себя, пока его уводили прочь. Хотя Старший Жрец не верил в справедливость обвинения, он был рад, что ему не придется утруждать себя долгими разбирательствами. Какая разница, кто виновен, лишь бы цветы не пропадали в таком количестве, что это привлекает внимание.

Однако на них смотрело такое количество вопрошающих глаз, что Старший Жрец был вынужден осведомиться:

— Почем же ты не доложил о преступлении раньше?

К тому дню Кайше уже исполнилось шесть. Даже для своего возраста он был очень маленького роста и при ответе ему приходилось задирать голову вверх. Глаза у него были огромные, светло-карие, пожалуй, даже золотистые. Это позже они стали бурыми, как сухая земля. Кайша знал, как ему следует ответить:

— Потому что подумал: богиня Жаад сама накажет вора.

Он был воплощенная искренность, сама наивность. Только такой маленький мальчик, как он, может решить, что Жаад снизойдет до самоличной расправы над мелочевкой вроде воришки-жреца. Но однажды — когда чуть-чуть подрастет — он станет отличным жрецом. При такой-то силе веры.

Кайша так никогда и не узнал, что сталось с его отцом. Едва ли они ограничились тем, что отрубили ему голову. Он усвоил главное — и больше никогда не получал от Хашу больше двух монет за раз.

Когда ему исполнилось десять, он сбежал из храма. Просто однажды не вернулся на рассвете, чтобы подняться с другими мальчиками.

Вечером того же дня Кайша подошел к женщине, торгующей нарядными тканями.

— Хозяин велел передать всю выручку мне, — сказал он ей.

— С чего это вдруг? — насторожилась женщина.

— Потому что плохо себя чувствует и сам не может прийти за деньгами.

Женщина все еще сомневалась, но глаза у Кайши были золотистые и сам он был такой серьезный, хотя и не вышел ростом. Что-то в нем заставляло ему довериться — соскользнуть по золотой спирали в липкую ловушку из расплавленного янтаря.

— Он упал с большой лестницы в своем доме и расшибся, — пояснил Кайша.

Вот тут она поверила, ведь ее хозяин (что несложно предположить) был достаточно состоятелен, чтобы жить в доме с лестницей (в Кшаане обожают лестницы, их строят где надо и где не надо, ибо лестницы — путь к богам).

Кайша забрал выручку и ушел. Он порядочно устал за тот вечер, но с седьмой попытки у него получилось; три женщины задавали слишком много вопросов, две не поверили и прогнали его, а одна направилась к хозяину самолично.

Спустя час Кайша и Хашу уплыли на корабле, уплатив положенную сумму — вот для чего им были нужны деньги. Кораблем правил белокожий капитан — потому что такому же кшаанцу, как он сам, Кайша ни за что бы не доверился. Он не хотел спустя полчаса после отплытия оказаться в соленой (он узнал, что она соленая; он сам попробовал ее на вкус) морской воде со вспоротым брюхом и выколотыми глазами.

На этом, собственно, история Кайши и заканчивается. Через два года Хашу был убит, но в этом не было вины Кайши. Это сделал некто, называющий себя другим именем.

***

Все это пронеслось перед Наёмницей в одно мгновенье. Она удивленно потерла глаза, и море, его вздымающиеся волны, угасли в окружающей тьме. Увиденное оставило ее растерянной и опечаленной.

— Я понимаю, почему ты так поступил, — сказала она. — Они кажутся разными, но в целом схожи, эти истории…

— Какие истории?

— Истории о том, как мы заблудились.

— В страшном лесу?

— Кто где.

— А как ты заблудилась?

Наёмница пожала плечами. Кажется, этому жесту суждено стать для нее типичным, учитывая, что последние события не вмещаются в воображение и не натягиваются на здравый смысл. Порой она впадала в такую растерянность, что едва понимала собственные мысли.

— Это запрятано так глубоко в моей памяти, что я не могу дотянуться. Однако, заглянув в твое прошлое, я вдруг увидела собственное отражение… — Наёмница чуть пошевелилась, опираясь на ногу, чтобы не повалиться вместе с увечным стулом.

— В чем мы схожи? — поинтересовался Намбо.

— Знаешь, я ведь никогда не считала себя плохой. Все вокруг плохие, а я только защищаюсь, делаю лишь то, на что они меня вынудили. Я была… эхом… — произнесла она медленно, не понимая, отчего это слово вызывает в ней тоскливую боль. — Не злая и не добрая, просто повторяющая за другими. Я сама не замечала, что, теряя себя, становлюсь такой же, как они… В этом есть ужасная предопределенность: мы ожесточаемся, защищаясь, и вскоре уже другим приходится отбиваться от нас, так же озлобляясь при этом. Все повторяется, снова и снова. Бесконечная история…

Намбо молчал, но Наёмница слышала его взволнованное дыхание — как это странно, ведь в воздухе он больше не нуждался.

— Я надолго забыла о том, какой была прежде… а вспомнив сейчас, не могу понять, как сумела забыть. Я была такой растерянной, постоянно чувствовала страх… и удивление. Я не могла понять, как они могут так со мной поступать. Я искала смысл в их жестокости, но теперь думаю, что в ней не было смысла. Она служила единственной цели: излить на кого-то гнев, вызванный тем злом, которое когда-то причинили им самим. Мне было больно даже тогда, когда мне не причиняли боль, только потому, что жестокость существует, а я не могу с ней смириться. Я была так разочарована… это никогда не заживет. Меня терзали и разрывали; когда мне надоело терпеть боль от людей, я начала убивать их. Это сложно поначалу, а потом все легче и легче. Признаться, мне даже нравилось убивать…

Наёмница сгорбилась, чувствуя, как огоньки давней ярости разгораются по всему ее телу… Когда она уходила из Торикина, она была совсем юная. Из нее постоянно текла кровь, и она сгибалась от давящей боли, прижимая руки к животу. Иногда она садилась на тающий снег, думала, когда же это кончится и не сдохнет ли она раньше, и