— Ну понятно, — кивнул Кораблёв, — в пятницу собрались проводить, а в понедельник ты меня уже за горло берешь.

— Я заранее. Винниченко быстро ничего нам не делает. А начальники меня за него имеют в хвост и в гриву.

— Поня-атно. Сейчас я Боре скажу, чтобы он постановления печатал, а ты завтра с утра новый рапорт принесешь, обстоятельный, разборчивым почерком написанный и запрос в РУС. Сутулову я сам позвоню, чтобы он подошёл с той же ручкой, которой протокол писал, и при мне все графы заполнил. Все, Валер, извини, но лимит времени ты исчерпал. Чего ещё?

— Александр Михалыч, — шумно поднимаясь, Петрушин изложил последнюю просьбу, — разреши серокопии со справки и с протокола сделать? Мне к ОПД приобщить.

— Пойдем, дам команду канцелярии, сделают тебе твои серокопии, — Саша не удержался от улыбки, глядя на колоритного оперативника, разительно похожего на графа Рошфора в исполнении Бориса Клюева из популярного советского фильма про трех мушкетёров.

22

10 января 2000 года. Понедельник.

11.30 час. — 13.00 час.

Из прокуратуры Валера Петрушин прогулочной поступью по выпавшему с утра искристому снежку направился в сторону улицы Сергея Лазо. Настроение у старшего опера было приличное. Суточное дежурство он оттянул честно, от встречи с Птицыным, намеревавшимся устроить ему выволочку за невыход на работу в выходной, ловко уклонился. До завтрашнего утра Петрушин был свободен, как ветер в чистом поле. После суток ему полагался отсыпной. Ощущение пусть недолгой, но вполне осязаемой свободы, сравнимой со свободой школьника, получившего законное освобождение от тягомотины уроков, приятно грело. За грядущие двадцать четыре часа начальственный гнев, глядишь, и поуляжется. Птицын, которого убойщики за глаза именовали Барином, хоть и отличался злопамятностью, выслушав доклад о проделанных мероприятиях, поругается, конечно, для порядка, но такой волны, какую он намеревался поднять сегодня, вздымать не станет.

Завтра у начальника криминальной Валера зайдет с решённого в прокуратуре вопроса с обысками, козырёк это небольшой, не старше семёрки, но свой. Придирки Кораблёва оперативника ничуть не обескуражили. А вот окажись на его месте холерик Сутулов, тот бы раскричался, что следователи оборзели в корень, что ни в других районах опера свидетелей не допрашивают, что запросы писать — не оперская работа. На результат дискуссии Вовкины вопли не повлияли бы, исправлять косяки всё равно пришлось бы убойщикам, только трата нервов впустую.

Запланированная оперативная установка в доме номер три по Сергея Лазо Петрушина не тяготила. Полезное Валера намеревался совместить с приятным. По дороге он завернул в магазин «Посылторг», купил там бутылку портвейна «Три семёрки» и сигарет.

С утра у Петрушина в связи с затянувшейся сдачей дежурства режим сбился, поэтому в «Экспресс-закусочную» опер занырнул позже положенного — в девять сорок пять, по пути следования в прокуратуру. После бессонной ночи, проведенной в хлопотных разъездах, действие проглоченных пятидесяти граммов водки оказалось нестандартным. Выпитое по началу взбодрило, но потом в жарко натопленном кабинете Кораблёва Валеру повело в сон. Налившиеся свинцом веки реально слипаться начали, тягучая зевота напала. На свежем воздухе, на морозе «минус двадцать» мозги прояснились, но с учётом того, что мероприятие предстояло проводить в помещении, Валера на «ноль-семь» портвейна взглянул с определённой долей сомнения.

Но при всем многообразии выбора другие альтернативы отсутствовали. Брать поллитра водки было накладно, да и многовато выйдет на двоих, день может наперекосяк пойти. А маленькой хватит всего на пятнадцать минут разговора, за два разлива чекушка уйдёт, к цели визита подобраться не успеешь.

Добравшись до места, Петрушин не стал, как в прошлый раз, обставляться, обходя все квартиры подъезда. Сразу нажал на звонок девятнадцатой. Ждать не пришлось, в квартире раздались быстрые шлепки, на пару секунд потемнел глазок, замок лязгнул, и дверь распахнулась нараспашку. Отставной прапорщик был в прежней экипировке — растянутых трениках с пузырями на коленках и выцветшей армейской рубахе.

— Кабельное телевидение! Здравия желаю! — обрадовался он. — Чего? Кворума не можешь собрать?

— Степан, — хрипло сказал оперативник, — стакан не одолжишь?

Одновременно за горлышко он до середины высунул из кармана пальто бутылку.

Пенсионер отреагировал предсказуемо. Шагнув в сторону, он сделал приглашающий жест рукой.

— Как не помочь хорошему человеку?

Валера неспешно прошел в прихожую. Судя по звукам, доносившимся из комнаты, в жилище, кроме хозяина и телевизора, посторонние лица отсутствовали. Свою нутриевую шапку, десять лет не знающую сноса, Петрушин аккуратно пристроил на полке, пальто повесил на свободный крючок вешалки. Отставник, завидев, что гость вознамерился снимать обувь, протестующее замахал рукой.

— Ты чего?! Не разувайся! Зима на дворе, не натопчешь, поди. Мне все равно полы мыть в субботу.

Убойщик, освобождая карман от бутылки, на всякий случай, охлопал пальто ладонями. В карманах ничего, кроме перчаток и мелочи, не осталось. Удостоверение находилось в застёгивающемся на пуговку кармане рубашки, под вязаным пуловером. Связка ключей с личным офицерским жетоном из нержавейки и круглой печатью для сейфа оттягивала карман брюк. Табельное оружие при пересменке Валера сдал в ружкамеру, кобуру и наручники оставил в кабинете.

За прошедшие сутки щеки и подбородок опера обметала черная с проседью щетина. С запашком, пробивавшимся через ментоловую жвачку, крупногабаритный, с рабочими руками Петрушин являл собой тип бывалого мастерюги, выбившегося с низов.

Кухня в доме сталинской постройки оказалась достаточно просторной. Приличный, под дерево гарнитур хозяева прибрели сравнительно недавно. Некоторое время назад, когда в доме водилась женщина, в кухне, под большим оранжевым абажуром было уютно. А теперь — вытертая, прожженная на видных местах клеёнка на столе; требующие стирки, а лучше замены, занавески в жирных пятнах; безвозвратно пожухшие цветы на подоконнике и неистребимая табачная горечь, пропитавшая каждый предмет обихода.

— Валера, — Петрушин протянул хозяину краба.

— Очень приятно, — прапорщик, отряхнув руки от воды (он споласкивал под краном стаканы), поторопился ответить на рукопожатие.

Завладев бутылкой, он ловко срезал ножом пластмассовую пробку, разлил портвейн в стаканы, по две трети в каждый.

«На три захода рассчитывает, — машинально отметил Валера, — Глаз — ватерпас».

Хозяин с интересом вертел в руках бутылку, щёлкнул толстым слоящимся ногтем по этикетке:

— Что ни говори, «Три топорика» — вещь. И чего Горбач запретил в восемьдесят пятом бормотуху? Химии никакой и стоило копейки. Сейчас, конечно, «Три семерки» не такие, как при развитом социализме. «Агдам» вообще шмурдяк шмурдяком стал.

— Дёрнем, — Петрушин взял стакан.

Образ страдающего с похмелья