куда-то в Саратов, в Астрахань льдины. Вот пожарный пароход «Самара». Тот самый. Вот дом с куполами и круглыми окнами. Когда-то он казался очень высоким, а теперь вроде бы сжался. Здесь, в Самаре, 8 ноября семнадцатого года Куйбышев провозгласил Советскую власть. Сколько ему тогда было? Двадцать девять. А сейчас уже тридцать три. Их можно помножить на три. И выходит, что он чуть ли не столетний старик. Но наверное, и за сто лет не переживешь того, что было за три года. Зачем жить сто лет? Жизнь — вовсе не биологическое существование. Жизнь — это внутреннее восхождение.

Вон по тем крышам он бежал к пристани, а в него палили из винтовок и револьверов... Там был штаб армии...

Он думал, что его здесь не узнают. Но его узнали. Стала собираться толпа.

— Куйбышев вернулся!.. Куйбышев!..

Люди окружили его со всех сторон, кричали что-то восторженно, кто-то обнимал его, кто-то неизвестно почему плакал.

— Так это же наш Валериан!..

Все лица казались знакомыми, своими, родными.

— Посторонись! Посторонись!..

Протиснулся усач, степенно протянул узловатую руку с въевшейся навсегда металлической пылью:

— Здравствуй, Валериан!

Так это же Дмитриев с трубочного! Первый учитель фрезерного дела... Научил-таки, чтобы фрезы на оправках не разлетались на куски. Они обнялись, расцеловались трижды. Оба радовались встрече.

— Ну как вы тут живете, Петрович?

— Живем — хлеб жуем. Когда он есть, конечно. Да разве в нем дело? Пока есть Волга — есть вобла. А пока есть вобла, Самара тыщу лет выстоит. Самое страшное позади, так я полагаю. Как Владимир Ильич себя чувствует? Очень за него переживаем.

— Хорошо чувствует, немного приболел, а теперь бодрый.

— Это главное. Мы ведь за политикой ох как следим. А тех, которые в Кронштадте, расколошматили?

— Расколошматили. Андрея Бубнова — наш — помнишь его? Ленин орденом наградил за героизм.

— Он парень храбрый, это точно. Андрея все помним. Заходи к нам на трубочный, ежели время выберешь. Потолкуешь с ребятами. Много спросить надо.

— А я к вам и приехал, к вам иду.

— Сейчас?

— Да вот я весь здесь. Сундуков с добром нет. Приехал — и сразу к вам. А куда же мне еще идти?

— К начальству.

— Да вы и есть самое главное начальство.

В толпе послышался смешок.

Так они и вошли все в заводской двор. Валериан Владимирович огляделся по сторонам. Вот здесь тогда они проводили митинг. Начальник завода генерал Зыбин, размахивая стэком, кричал:

— Разойдись! Иначе прикажу стрелять...

Где он теперь, генерал Зыбин? Где-нибудь скрывается под видом спеца или удрал за границу. Где все они: и Сапожков-Соловьев, он же Слонимцев, и жандармский полковник Познанский, и все те личности, которые топтали Куйбышева сапогами, выкручивали ему руки, стреляли в него?

Он снова был среди своих самых близких людей, с которыми выстрадал все, — и сами пришли прочувствованные слова. Он заговорил. Как говорил тогда на рабочих митингах. Он знал, что хотят они от него услышать. Говорил о только что закончившем работу партийном съезде, о Ленине, о его плане перехода к новой экономической политике. Рассказывал обо всем с той доверительностью, с какой говоришь с братьями или сестрами. Потому что в той политике, которую проводил он сам и другие большевики, не было лукавства по отношению к народу, не было пулеметных методов, а была всеобщая необходимость, без осознания которой самими массами ничего сделать нельзя. Он по-прежнему принадлежал им. Они вправе были требовать от него отчета. И он отчитывался, вовлекая всех в тот огромный круг государственных забот, которые тысячами тонн лежали на его собственных плечах.

Прослышав о приезде Куйбышева, прибежали Милонов, губпродкомиссар Легких и другие работники губкома.

— По какому праву вы здесь митингуете?!

— А вы, Юрий Константинович, невежливы. Здравствуйте! Лучше объясните рабочим: по какому праву вы говорили от их имени на съезде, будто Самара — крепость «рабочей оппозиции»?

В толпе послышался ропот.

— Это игра не по правилам! — закричал Милонов. — Вы не имеете права публично подрывать мой авторитет.

Куйбышев нахмурился:

— А лгать на всю Республику, обливать грязью самарских большевиков и рабочих — это игра по правилам? Хотите подличать и быть чистеньким? Игрок выискался. Я сегодня же проведу собрание рабочих-коммунистов всей Самары, и на нем вы публично покаетесь в грехах.

Милонов воинственно вскинул подбородок.

— Губком на ваше собрание согласия не дает!

— Вот как! Вижу, вы здесь совсем зарвались, вообразили, будто можно единолично говорить и от губкома, и от всего самарского пролетариата. Отчитываться за ложь все равно придется!

Гнева у Куйбышева не было. Он видел перед собой спесивого чиновничка, который ставил себя выше ЦК и Совнаркома, привык действовать методом «завинчивания гаек», для которого авторитет Троцкого был превыше всего. Но Милонов явно трусил, каяться не хотел.

— Ну хорошо, — сказал Валериан Владимирович уже спокойно. — На ваш авторитет не собираюсь посягать, но и вы сами должны беречь его. В шесть вечера на партактиве продолжим разговор.

Однако на городской партактив Милонов демонстративно не пришел. Это был прямой вызов. «Как я мог тогда в нем обмануться? — думал с горечью Куйбышев. — Он производит впечатление человека толкового, начитанного. Как с ним поступить?»

Наказать — не лучшее средство от заблуждений. И все-таки нужна твердость. Особенно сейчас. Пусть решает большинство...

Валериан Владимирович создал несколько комиссий из рабочих-коммунистов по проверке состояния дел в губернии, обошел все предприятия, выступил на каждом из них с разъяснением сути новой экономической политики и пагубности фракционности. В глубинке обследовал, как идет подготовка к посевной, есть ли инвентарь, рабочий скот. Занялся транспортом — и удалось перебросить несколько эшелонов хлеба из Средней Азии в голодную Самару. И всюду, где он появлялся, оживали массы. Он убеждался на каждом шагу, что Милонов и его единомышленники хозяйственными делами не занимались. Создавали себе «авторитет» крайними мерами — «завинчиванием гаек». Несмотря на то что слияние комбедов и Советов давным-давно было законодательно оформлено, Легких посылал в деревню так называемые «летучие отряды», которые изымали у крестьян даже семенное зерно. Когда Куйбышев спросил у Легких, известно ли ему постановление VIII партсъезда о союзе с середняком, тот осклабился:

— Середняк, он как семечко: чем больше его жмешь, тем больше выжмешь. А на кой ляд союз