(или не очень благополучно) исчезнувших. В условиях нестабильности идеологической системы «маленькие люди» должны были нарушить привычные связи, своими выступлениями против авторитетов внести свежие мысли, спровоцировав их бурное обсуждение. Они выступали в роли провокаторов, зачастую даже противореча устоявшимся догмам, в чем-то опережая партийных идеологов. Их идеи должны были провоцировать полемику, показывающую внимательным наблюдателям со стороны настроения интеллигенции. В исторической науке также найдутся примеры этого феномена.

Наиболее типичным и в то же время ярким из них являлся Хорен Григорьевич Аджемян. Фигура Аджемяна до сих пор покрыта завесой тайны. Он появился неожиданно, так же неожиданно исчез. Впервые некоторые советские историки о нем услышали, когда он прислал для «Исторического журнала» статью с новой оценкой движения Шамиля как явления реакционного. В годы, когда любое выступление народов против императорской России расценивалось как прогрессивный факт, это было неприемлемо[1515]. Статью забраковали. Но автор не отчаялся. Трудно сказать, какие связи и механизмы он задействовал, но вскоре об Аджемяне заговорили все известные историки Советского Союза. На совещании историков в ЦК ВКП (б) в 1944 г., на котором присутствовали секретари ЦК А. А. Андреев, Г. М. Маленков и А. С. Щербаков, он оказался в числе главных докладчиков. А. М. Панкратова в своем письме о совещании, адресованном А. В. Фохт, точно передает небогатый набор сведений о личности оратора, доступный непосвященным: «Что это за фигура, я точно не представляю себе. Он член Союза писателей, философ по образованию, историк по наклонностям, поэт-переводчик по специальности, армянин по национальности»[1516].

С трибуны Аджемян эпатировал советскую элиту исторической науки. Поскольку сам ход совещания и содержание выступления «историка по наклонностям» неоднократно и подробно описывались в литературе[1517], ограничимся лишь обозначением основных идей. Во-первых, с его точки зрения, нельзя разделять народ и государство, которое является выразителем его духа. Исходя из этого, необходимо отказаться от гипертрофированного классового подхода, который, на самом деле, противоречит настоящему марксизму. Во-вторых, восстание Пугачева в случае его победы не принесло бы России ничего, кроме «пучины кровавого одичания». В этой связи лучшей альтернативой пугачевщине выступавшему виделись декабристы, победа которых «вывела бы Россию на путь либерального, капиталистического, более прогрессивного развития, ускорила бы темпы прогресса и восхождения России как мировой, благоустроенной державы…»[1518]. Оба положения выглядели для советской историографии, воспитанной на взгляде на Российскую империю как государство господства реакционного класса помещиков и аксиоме о прогрессивной роли народных движений, как минимум, скандально. Но Аджемян на этом не остановился. Он призвал радикально переоценить движение Шамиля, признав его реакционным и «бессмысленным». Таким образом, разрушался историографический канон, ярко прописанный еще М. Н. Покровским и, несмотря на разгром его «школы» в 1930-е гг., все еще остававшийся непререкаемой истиной для советских историков.

Аджемян призвал при интерпретации исторических событий исходить из государственной целесообразности, которую он называл «критерием исторической истины»[1519]. В своих рассуждениях он покусился на святое, на классиков марксизма, которые, по его мнению, имели самые смутные представления о России в целом и движении Шамиля в частности: «Тут цитаты из Маркса и Энгельса о Шамиле не помогут, ибо знание России не составляло сильную сторону этих наших учителей». Они не понимали, что «Россия не есть проселочная тропа по отношению к столбовой дороге мировой истории, а наоборот, ей-то и принадлежит высокая честь составлять своей историей последнюю фазу этого великого тракта»[1520].

Многие идеи, высказанные Аджемяном, в той или иной форме были озвучены на совещании и другими выступавшими, но в целом его речь оказалась экстравагантной, провокационной, слишком радикальной в своей незакамуфлированной апологетике российского государства и его мессианского призвания. Панкратова назвала все это «бредом», «гегельянщиной». «Впечатление было неотразимое. Собравшиеся не верили свои ушам и глазам», — писала она. Но тут же прибавляла: «В президиуме молчали и внимательно слушали»[1521].

Выступавшая после Аджемяна Панкратова обрушилась с критикой на историков — «государственников», в том числе и на предыдущего докладчика. Она обвиняла его в «отходе от марксизма-ленинизма», предательстве классового подхода[1522].

По мнению А. М. Дубровского, не только бывшие «красные профессора», но и один из главных идеологов партии А. С. Щербаков скептически отнесся к выступлению Аджемяна. Впрочем, даже если это так (что доказать практически невозможно), все равно к нему очень внимательно прислушивались, видимо держа в уме какие-то идеологические комбинации. Очевидно, что никому не известный «историк по наклонностям» на такое мероприятие просто так попасть не мог. Что-то в его идеях крайне заинтересовало идеологов, а его выступление было похоже на сознательную провокацию для прощупывания настроений профессиональных историков.

В проектах резолюции (которая так и не была обнародована) по итогам совещания взгляды «некоего Аджемяна» были осуждены как «буржуазные». Фактически была повторена точка зрения Панкратовой. Впрочем, и ее позиция по ключевым вопросам отечественной истории также подверглась критике. 24 октября 1944 г. Щербаков выступил на пленуме Московского городского комитета партии, где с осуждением рассказал о воззрениях Аджемяна[1523]. С критикой его взглядов (хотя и не называя имен) выступил Г. Ф. Александров в своей статье «О некоторых задачах общественных наук»[1524].

На заседании парторганизации Института истории АН СССР 18 апреля 1945 г. представитель «Исторического журнала» И. А. Кудрявцев выступил с докладом «О некоторых искривлениях по вопросам истории СССР». В нем он специально остановился на фигуре Аджемяна, подчеркнув, что тот отошел в своих воззрениях от марксизма и проповедует гегельянство, выпячивая роль государства как выразителя народного духа. Он тезисно донес до слушателей критику Аджемяном советской исторической науки: «Советская историческая наука еще слишком незрела, наивна, она переживает, по его выражению, “детскую болезнь левизны”: 1. Советская историческая наука не может отойти от якобы буржуазного принципа классового деления общества. Этот принцип, по мнению Аджемяна, вовсе не свойственен марксизму, а навязан историками реставрации — Гизо и Тьерри; 2. Советские историки интересуются лишь разрушителями государства, а не его созидателями. Этому Аджемян противопоставил свою точку зрения: 1. За основу исторического процесса нужно брать не классы, а народы в целом; 2. Понятие народ не противостоит понятию государства, которое для него является не продуктом классовой борьбы, не органом насилия господствующего класса, а воплощением народного духа, неразрывной связи народа и государства; 3. Государственные деятели, по мнению Аджемяна, воплотители народной воли, народного духа, народного лица…»[1525].

И. А. Кудрявцев назвал такие взгляды неприемлемыми, а само явление, которое получило определенное распространение и в среде профессиональных историков, «аджемяновщиной», сутью которой являлась реабилитация великодержавного взгляда на историю и отказ от классового принципа. Заметим, что появление ярлыка, столь характерного для