Сейчас, когда Вася вспоминал эту сцену ревности и глупой мести Тане, у него горели уши. Какой же он был лопоухий! Вася уезжал на стройку. В доме поднялся переполох, мать закатывала истерики, но Вася стоял на своем. Еду, и все! Теперь Вася должен доказать не Тане и не домашним, а самому себе: в нем есть характер, он может прожить сам. Помог отец, человек, которого Вася больше всех любил на свете и с кем у него до сих пор самые трудные отношения.

— Не убивайся! — кричал отец на мать. — Пусть едет. Пусть. Набьется ему там пыли, куда надо, через край. Тогда он вспомнит родителей. Пусть катит. Через месяц дома будет.

Эти «через месяц» словно подхлестнули Васю. Колыхнулась острая обида. Отец-то должен понять его…

— Нет, не приеду.

— Посмотрим…

— Посмотрим!

И Василий тут же начал собираться. Мать испуганно притихла. Смотрела то на мужа, то на сына, а они, словно взъерошенные петухи, топтались друг перед другом.

Уезжал через два дня. Отец настоял, чтобы он ехал на строительство газопровода Бухара — Урал. Там работал его армейский друг не то начальником участка, не то прорабом. Отец написал ему письмо.

— Бери, бери, — совал он письмо Васе и шепотом добавлял: — Мать уважь, будь человеком.

На вокзал пришли ребята-одноклассники и с ними Таня. Вася был одинаков со всеми, давая понять Тане, что между ними все кончено. Когда она, улучив минутку, виновато шепнула ему: «Я напишу тебе», он холодно ответил: «Не стоит». И все. Больше не мог выдавить ни слова, потому что вдруг понял, что уезжает из дому. До сих пор были только слова, а сейчас действительно уезжает, и его обдало такой жалостью к самому себе, матери, сестренке, долговязой худенькой Ольге, которая стояла рядом, неестественно прямая и напряженная. А он не знал, что ему делать с собою, и молил об одном, чтобы поскорее уходил его поезд. И опять выручил отец. Он подошел и взял сына за плечи:

— Давай, Васек, прощаться, не вешай носа, не на край света едешь, — поцеловал и легко подтолкнул к матери, — пиши, ее не забывай.

Что говорила мать, Вася не слышал. Он будто лишился слуха. Робко отошли в сторону ребята. Таня сначала опустила голову, а потом отвернулась. Повисла у него на шее сестренка и неловко ткнулась носом и губами в щеку и подбородок. Он подошел к ребятам и стал прощаться с каждым за руку, они что-то говорили, Вася отвечал, но что — не помнит, подошел к Тане. Запомнил ее руку, горячую и влажную…

Очнулся в поезде от сердитого окрика проводницы:

— Постель будете брать?

А потом Бухара — Урал. Никакого друга отца он разыскивать не стал. Рабочие здесь нужны, его оформили такелажником, поместили в общежитие, выдали матрац, две простыни и ватную подушку. Началась его самостоятельная жизнь.

И все в ней было так, как предсказывал отец. Хватил он этой самой пыли по самые ноздри. Как он выдюжил первые недели? Держался на одном самолюбии, помнил слова отца: «Через месяц дома будет» — и свои: «Нет, не приеду!» Сцепил зубы и терпел: хоть месяц да проживу без родителей. А потом такая тоска напала, хоть в петлю. Каждую ночь дом снился и Ольга, и мать, какие они стояли на перроне вокзала, и отец. И он дрогнул. Хватит, доработаю до получки и махну домой. Уже и прорабу объявил: с повинной возвращаюсь в родительский дом, не я первый, не я последний, и тут встретил добрую душу Грача и его друзей.

…Ребята не пришли. Зря надеялся. Так и должно быть. Сейчас они уже и не думают о нем, даже не ругают его. Просто говорят о своих делах, словно и не было никакого Васьки Плотникова.

Он сидел долго на теплом валуне и все смотрел и смотрел на воду, пока она из хрустально-прозрачной не сделалась мазутно-черной. Как долго хранят камни дневное тепло! Вася поднялся, погладил неровный овал гранитного валуна и побрел в лагерь… Его постель над постелью Грача. Если Мишка уже спит, он незаметно прошмыгнет, а если читает, нужно будет говорить с ним. О чем? Опять о том, что они не правы? А может ли быть так, что ты один прав, а все трое твоих друзей не правы? Один за всех и все за одного. В дружбе надо уступать. А как же тогда твоя совесть? Как остаться человеком?

Рождалось все больше и больше вопросов, и он не знал, как на них ответить. Знал одно: от своего слова не отступится. Что бы о нем ни думали ребята, какими бы глазами ни глядел на него Грач, он все равно поедет к Миронову.

11

— Погоду для полета мы заказали — блеск, — широко улыбаясь, встретил газовиков на аэродроме командир экипажа вертолета Валерьян Овчинников. — Если у вас все готово, то через четверть часа летим.

Невысокий, но стройный, ладно сложенный, с мягкой улыбкой, Овчинников сразу располагал к себе. Быстрые, ловкие руки, лицо точеное, не потерявшее мальчишечьей свежести, глаза веселые, открытые. В костюм летчика он словно влит, аэрофлотская форма, удивительно гармонировала с его статной фигурой.

Плотников даже приоткрыл рот, любуясь лихим летуном. «Наверное, о таких людях говорят: что ни надень на него — все к лицу, — подумал он. — А что, если бы еще ему форму морского офицера и золотистый кортик у самого колена — вот был бы моряк, загляденье».

Всех, кто ему нравился, Вася мысленно одевал в морскую форму. Но Овчинников и так орел. Фуражку он носит лихо, чуть набок. На груди Овчинникова поблескивали значок «Мастер спорта», парашютный треугольник с цифрой «500» — числом свершенных прыжков.

— Кто летит первый раз на вертолете? — спросил он, быстро подходя к группе газовиков. — Если впервой, то все, что вас будет интересовать в полете, выясняйте сейчас. Иначе там, — и он показал рукой вверх, — ничего не сможете узнать.

— Почему?

— А вот полетим — узнаете. Спрашивайте лучше сейчас.

— А я не знаю, что спрашивать, — смущенно протянул Вася. Он не мог оторвать глаз от ладного Овчинникова, и тот, видно заметив это, чуть растянул свои девичьи губы в улыбке.

— Ну и хорошо. Значит, в полете мешать не будете…

Взревел двигатель, и зеленая стрекоза отчаянно закружила лопастями, волнами заходила трава внизу, причудливо меняя свой зеленый цвет. Она становилась то совсем темной,