Шрифт:
Закладка:
39
И если в России – коммунизм, тем лучше. Особенно если на дворе – 1933 год и о Германии не может быть и речи. И если кто-то с легким акцентом предлагает тебе поработать на Россию и тебе 21 год, то ты говоришь «да», потому что это настолько отличается от всего вокруг, и в этом есть момент подрыва устоев. Если школа чему-нибудь и учит, то это принадлежности к группе: к партии или к клубу, на худой конец; созданию ячейки. И компартия – это вариант «Апостолов», нечто вроде студенческого братства, – к тому же она и проповедует братство. И вообще ты берешь пример с приятелей, а у них слова «мировой пролетариат» вызывают в воображении образ не брезгующих приработком ребят с рабочих окраин, но в крупном масштабе. И через какое-то время ты опять слышишь тот самый легкий акцент, тебя просят выполнить задание – ничего серьезного, но с легким душком. И ты его выполняешь, и теперь у обладателя акцента есть на тебя компромат. Ежели он не дурак, то в следующий раз, когда он тебя попросит об услуге, он не заговорит про мировой пролетариат, он упомянет Россию. Потому что ради, скажем, Индии ты не станешь этого делать, хотя Индия, реально говоря, – это ведь тоже часть мира и уж тем более – пролетариата. Пятьдесят лет назад социальные грезы были все еще этноцентрическими, и шпионы – тоже. Так что еще чуть-чуть Чехова на твою долю, еще немного Толстого в переводе Констанс Гарнетт – в поезде, по дороге в Испанию, потому что – пришла пора. А с ней – и место. Подающий надежды малый может отведать здесь этого братства с его кровью, вшами, надеждами, отчаянием, поражением, апатией. Но вместо этого он болтается в вестибюле «Насьоналя», потом встречается с каким-то подонком наверху, и ему говорят (несомненно, к его тайному облегчению), что он должен сменить колер – во имя высшего блага он должен поменять ориентацию. Так подающая надежды вещь узнает о «большой схеме», alias [12] – будущем. В следующий раз, когда он слышит легкий акцент, он знает, что это – голос из будущего. Акцент немножко иной, потому что предыдущему его обладателю уже перерезали горло ради будущей безопасности нашей подающей надежды вещи, и если у обладателя горла была, например, подружка, то она тоже уже получила свои двадцать пять лет и долбит вечную мерзлоту на русском Дальнем Востоке, на величественном снежном фоне, не влезающем в кадр будущего «Живаго». Однако когда этот голос из будущего снова раздается у тебя над ухом, начинается война, Россия теперь – союзник, и «Интеллидженс сервис» хочет, чтобы ты внес свою лепту в военные усилия. На тебя как бы надвигается – своим ходом и явно – эта самая «большая схема», и ты просишься на работу, связанную с Россией. И поскольку ты – джентльмен, тебя на эту работу радушно берут старшие джентльмены, хотя таковыми их можно назвать только по тому, какую из двух возможных дверей в уборную они толкают. Но и это не наверняка.
40
Итак, ты знаешь страну, в которой оказываешься тридцать лет спустя, в зрелом возрасте пятидесяти одного года. Полон энергии, конечно, но лучшее – позади. Ну, погодите, белые скалы Сассекса! Ну, погоди, проклятый остров! И весь Pax Britannica! Вы еще поплатитесь за то, что загубили такую блестящую карьеру и выставили умного человека пастись на травке в апогее его восхождения! Умный человек знает, как сквитаться с империей: с помощью другой империи. (И вместе им не сойтись.) И тут «большая схема» сильно разрастается. Не зуб за зуб, а всю челюсть! Как знать, возможно, самое большое удовлетворение любому шпиону приносит мысль о том, что он играет роль Рока, что он держит в руках все нити. Или – их перерезает. Он стремится уподобиться Клото или же Арахне. Deus in machina [13], работающей на бензине (он, наверное, даже не осознал иронии, когда обосновался в Мазутном переулке – по крайней мере, на первых порах). Но будь ты бог или черт, установить контроль над нефтяными промыслами – игра покрупнее, чем передавать русским секреты британской разведки. В любом случае, в Лондоне и выдавать-то больше практически нечего, а в здешней игре – ставки гигантские. На кон поставлен весь миропорядок. И кто бы ни выиграл, это будет его победа! Не зря же он – экономист и обозреватель – читал «Капитал» и «Семь столпов мудрости». Не говоря уже о том, что победит все равно Россия, ибо чего можно ждать от демократий? Никакой решимости. Представьте себе Россию – его неприбранную Россию, в коричневых шерстяных чулках с розовыми подвязками, в роли хозяина планеты – и не только благодаря ядерным боеголовкам или баллистическим ракетам; представьте ее, задушевную и ленивую, со всеми доходами от нефти Аравийского полуострова под подушкой – сомневающуюся, чеховскую, иррациональную! Она была бы гораздо более хорошим хозяином (нет, любящей хозяйкой!) мира, нежели его собственный картезианский Запад, который так легко одурачить (и он сам тому прекрасный пример). А в худшем случае, ежели победителем станет не Россия, а какой-нибудь араб – шейх или диктатор, это его тоже устраивает. И вообще папа гордился бы им, если бы все досталось Саудовской Аравии.
41
Ей-то все и досталось – почти целиком. Во всяком случае, такая большая доля, что марку эту должна была бы выпустить Саудовская Аравия, а не Россия. Ну, может, еще и выпустит. Или Ирак, или Иран. Кто завладеет монополией на нефть, тот и должен эту марку выпустить. Ах, мусульмане, мусульмане! Где бы они сейчас были, если бы не советская внешняя политика 1960-х и 1970-х годов, то есть если бы не покойный мистер Филби? Представьте на минуту, что они не могут купить «калашникова», не говоря о ракетной установке. Не попасть бы им на первую полосу, их бы не взяли даже фоном для верблюдов на сигаретную пачку… Но жизнь несправедлива, и облагодетельствованные не помнят своих благодетелей, – как, впрочем, и жертвы – своих мучителей. А может, и не надо. Может, лучше истокам добра и зла оставаться затерянными во мраке – и зла особенно. Какая разница, чем окутан лик божества: теорией диалектического материализма или чалмой Пророка? Сумеем ли мы их отличить друг от друга? В конечном счете между вишневым садом и тривиальным песком нет иерархии; это вопрос вкуса – и только. Как у людей, так и
