ибо занимались тавтологией. Потому что задача «крота» – перехитрить своих. Что же касается русского конца, то, даже получи они к нему доступ, что крайне маловероятно, – они бы все равно ничего не узнали. Настоящее имя «крота», особенно «крота», пробравшегося столь высоко, неизвестно даже офицеру, ведущему его досье: в лучшем случае это будет кодовая кличка или просто набор цифр. Только это и сможет вам рассказать самый осведомленный перебежчик, не говоря уже о том, что перебежит он прямо в объятия отдела контрразведки «Интеллидженс сервис», и угадайте, кто возглавляет этот отдел! Существуют только два человека, которые, возможно, знают имя «крота»: это нынешний советский руководитель контрразведки (а так высоко никакой британец никогда забраться не мог) и офицер-контрразведчик, который когда-то «крота» завербовал. Сержант по определению старше своего новобранца, и поскольку речь идет о 1950-х годах, сержант этот или уже умер, или действительно руководит всей советской контрразведкой. Скорее всего, однако, он мертв, ибо нет лучше способа сохранить секреты новобранца, нежели сержанта убрав. И потом, в 1933 году, когда кембриджского выпускника завербовали (в возрасте 21 года), секретность не была такой тотальной, как сейчас, в 1950-х, когда мы занимаемся проверкой ярлыка, и старый бравый – нет, мертвый – сержант мог что-нибудь сболтнуть своему тогдашнему шефу (которого, скорее всего, тоже уже нет – чистки аппарата в 1930-х тоже проводились не за просто так), или же при вербовке присутствовал какой-нибудь свидетель, или сам глупый юный новобранец мог общаться с кем-нибудь, кто потом протух. В конце концов, именно приятели и подвели его под монастырь, хотя было время, когда они исправно доставляли отчеты обо всех делах Англо-Американской комиссии по атомной энергии. Хороши были голуби, да отлетались и дремлют теперь у нас на насесте. Ну, что было, то было и быльем поросло, но если мы хотим осуществить этот проект, нам нужно что-нибудь понадежней, чем заявление Макмиллана (дай ему бог здоровья!) в палате общин; нашему человеку нужен стопроцентный иммунитет против любых теноров, что поют оперу. Чтобы никаких сюрпризов, никаких голосов с того света, никаких скелетов в чулане. Так с кем там он общался, пока они не протухли? Где их свидетельства о смерти?

35

А орловского-то свидетельства и нет! И тут Вилли Фишер запевает на весь мир свою арию Абеля. А Орлов не хочет встречаться со старым приятелем. И они понимают, что либо он уже мертв, либо не склонен к самоубийству. И тогда они делают рывок на Ближний Восток – в Египет, Сирию, Йемен, Ирак, Ливию, – воспользовавшись созданной возможностью. Они вываливают на арабских лидеров из самолетов и пароходных трюмов лавину своих военных излишков, советников и бог знает чего еще, загоняя их страны в долги. И советники советуют лидерам вздуть цены на нефть, чтобы долги эти выплатить. И лидеры так и поступают: вздувают эти цены – непомерно и безнаказанно, потому что за ними стоят новые неверные с боеголовками. И Запад празднует труса и кричит «ООН!», но букву «н» уже опускает. И теперь все наши – верные и неверные – вместе ненавидят евреев. Все выходит точно так, как предсказал этот мужик.

36

Но жизнь несправедлива, и в один прекрасный день нефтяных подельников одолевает жадность. Они организуют картель под названием ОПЕК и начинают набивать собственные сундуки. Они поприжали-таки Запад, но не ради нас! К тому же они начинают ссориться между собой. Так или иначе, оказываются богаче своих прежних хозяев, не говоря уже про нас. Этого в проекте не предусматривалось. Архитектор нашей ближневосточной политики, сын советника короля Ибн Сауда, к тому же – обозреватель и экономист, наш великий и нераспознанный – ну, говоря технически – секретный агент должен был бы предвидеть такой оборот событий! До сих пор все шло по плану, все, как он обещал, и вдруг – нате вам! Нет уж, пусть он теперь скажет, что нам делать дальше. В общем, он нужен нам сейчас, здесь, чтоб в любой момент был под рукой. К тому же в Москве ему и безопасней будет, не говоря – меньше соблазнов. Легче сосредоточиться. Чай, не Бейрут.

37

Что было намного холоднее – это точно. По крайней мере, для шпиона, который явился с жары. Давно пора! А если посчитать, то ровно через тридцать лет после того, как его завербовали. Что бы это ни значило. Но теперь ему 51 год, и ему приходится начинать новую жизнь. Ну, это не так уж и трудно, поскольку местные ребята из своей привилегированной кожи лезут вон, чтоб посодействовать. А к тому же в 51 год любая жизнь – не совсем новая, любая страна – не совсем чужая. Особенно если ты шпионил на эту страну всю свою сознательную жизнь. И особенно если ты делал это не ради денег, а по убеждению. Так что новое место должно быть тебе знакомо, хотя бы мысленно. Потому что убеждения – это твой дом, твой главный комфорт; ты копишь всю жизнь, чтоб его обставить. Если окружающий мир нищ и бесцветен, то ты заполняешь этот дом воображаемыми люстрами и персидскими коврами. Если этот мир был богат фактурой, то воображаемый декор твой будет черно-белым, с несколькими абстрактными стульями.

38

И поскольку, дорогой замученный читатель, мы приближаемся к концу, давай позволим себе небольшой анахронизм. Есть некий тип англичанина, которому милы скудость и бестолковость. Он кивает с удовлетворением, когда застревает лифт или когда одного ребенка порют за проделки другого. Он узнает халтуру и разгильдяйство, как узнают родственников. Он узнает себя в обшарпанных шатких перилах, в сырых гостиничных простынях, в неопрятных деревьях покрытого сажей окна, в плохом табаке, в вонючем вагоне опоздавшего поезда, в бюрократических препонах, в лени и нерешительности, в бессильных пожатиях плеч, конечно же, в дурносидящем саржевом пиджаке, в сером цвете. Поэтому он любит Россию – в основном на расстоянии, поскольку не может себе позволить туда отправиться, разве что ближе к старости, в 50 или 60, после ухода на пенсию. И он готов на многое, чтобы помочь России – своей бестолковой, но чувственной, задушевной России, России из «Доктора Живаго» (фильма, не романа), куда XX век не въехал еще на своих протекторах марки «Гудьир», где детство его все еще продолжается. Он не хочет, чтобы его Россия стала американкой. Он хочет, чтобы она оставалась пылкой и неуклюжей, в коричневых шерстяных чулках с широкими розовыми подвязками (ради бога, никакого нейлона, никаких колготок!). Это – его эквивалент тех ребят с рабочих окраин, которые не брезгуют легким приработком и за которыми его старые кембриджские приятели будут охотиться по лондонским пабам