последнего времени здесь, во Флоренции, вместе со своей племянницей, младшей мисс Клермонт, которой шел шестой десяток. Силсби было известно, что у них хранятся очень ценные бумаги – письма Шелли и Байрона; знал он об этом давно и не первый год вынашивал мысль получить к этим письмам доступ. С этой целью он решает поселиться у тетки и племянницы в надежде, что старуха, ввиду своего преклонного возраста и слабого здоровья, умрет до его отъезда, и тогда у него появится возможность завладеть письмами, с которыми она не расстается ни на минуту. Силсби воплотил свой план в жизнь и все ce passerent[354] именно так, как он задумал. Тетка действительно умирает, и он обхаживает пятидесятилетнюю племянницу, излагает ей свою просьбу, на что старая дева отвечает: «Я отдам вам все письма, но при условии, что вы на мне женитесь». По словам Гамильтона, Силсби court encore[355]. Из всего этого может получиться любопытный сюжет: две увядшие, нелепые, бедные, всеми забытые, пережившие свое время старые англичанки живут на задворках чужого города, храня как зеницу ока знаменитые письма, которые couve[356] фанатично преданный Шелли американец. Финал вовсе не обязательно должен совпасть с печальной судьбой, постигшей бедного Силсби, – интересна скорее ситуация в целом, меня она очень занимает.[357] Интересна тем, какую цену нужно заплатить, чтобы старуха или ее наследница расстались с бумагами. Его колебания, его борьба – ведь он и в самом деле готов был отдать за эти письма почти все. Во Флоренции я встретился с графиней Гамба; ее муж – племянник Гвиччиоли[358]. Вышеописанную историю Г. рассказал мне à propos[359], что у них хранится много писем Байрона, они их никому не показывают и не дают публиковать. Однажды графиня даже рассердилась на Г. – тот попытался внушить ей, что ее долг – в особенности перед английской читающей публикой – эти письма, по крайней мере, предъявить. Elle se fiche bien[360] на «английскую читающую публику». Она утверждает, что письма, написанные Гвиччиоли на итальянском языке, дискредитируют Байрона; Г. же она под большим секретом сообщила, что одно из них сожгла.

1888

5 января

Вчера вечером, когда я разговаривал с Теодором Чайлдом[361] о воздействии женитьбы на художника, литератора, у меня родилась еще одна идея. Чайлд привел несколько случаев, свидетелем которых он был в Париже: женитьба всякий раз фатально сказывалась на качестве произведения, оттого что, вступив в брак, художнику приходилось слишком много трудиться, зарабатывать на жизнь, заботиться о своем реноме и т. д. В ответ я упомянул несколько случаев, известных мне. В качестве примера Чайлд заговорил о Доде, о «Trente ans de Paris»[362]. «He женись он, никогда бы такого не написал». Вот мне и пришло в голову изобразить крах пожилого художника или писателя, который, женившись, сочиняет что попало и как попало; его отношение к своему младшему confrère[363], которого подстерегает та же участь и которого он пытается спасти: вмешивается в его личную жизнь, разводит супругов, губит жену, сеет между супругами рознь.

Воскресенье, 11 марта

Вот сижу; не терпится поскорей взяться за дело, желание одно: сосредоточиться, втянуться… Идей, амбиций, способностей – всего в достатке, так мне кажется. Иногда, впрочем, разочарования поглощают все остальное; отсрочки, заминки, eparpillement[364] и т. д. Но – смелее, смелее, и вперед, вперед. Если уж обобщать, то только это. Сделать предстоит немыслимо много, и, скажу без ложной скромности, какая-то часть из задуманного сделана будет. Но для этого потребуется мужество…

1889

2 февраля 1889, Девир-Гарденз

Последнее время никак не могу сесть за длинный роман для журнала «Атлантик». Просто напасть какая-то! Должен заняться им, не откладывая ни дня. С осени, когда я последний раз за него брался, мне пришлось написать четыре статьи[365] (соглашаться было, прямо скажем, глупо, да и незачем), и посетившее меня озарение угасло. А ведь было же оно, и какое! Теперь надо изо всех сил постараться, чтобы оно ко мне вернулось. И оно вернется, было бы хоть немного attention suivie[366]. Главное – держать себя в руках, не волноваться и не нервничать, и самое главное – думать, пусть хоть немного, не больше обычного! А еще – вновь вжиться в заданные условия. Озарение, дай-то бог, придет, надо только дать ему хоть какой-то шанс. Ведь оно здесь, оно живо, оно ждет; картина вновь заиграет красками, стоит мне обратить на нее свой взор. На этот раз сюжет, мне кажется, и впрямь хорош – разве что пока слишком размыт. Я взялся рассказывать и описывать – с учетом собранного материала – чересчур подробно, так как боялся, что история получится худосочной. Из страха написать мало написал много. Это, впрочем, ошибка простительная – как выйти из положения, знаю. Когда возьмусь дописывать, стремиться буду к двум вещам – разнообразию и краткости; к быстрому развертыванию событий. Разумеется, я, как всегда, в первой главе был излишне многословен, увлекся описательностью, иллюстративностью. Но этот недостаток можно устранить, стоит мне только захотеть; стоит только заставить себя быть кратким и собранным. Если же этого не добиться, все сцены рассыплются, собрать их в единое целое не удастся. Этот роман я должен писать так, словно это не роман, а рассказ – другого выхода нет. Мне есть что рассказать, но в подробности вдаваться не следует, их достаточно лишь коснуться – каждой на свой лад. À la Maupassant[367] – вот каким должен быть мой постоянный девиз. <…>

19 мая, воскресенье

Вчера – очень интересная встреча с Тэном на обеде, который давал в ресторане «Бристоль» Жюссеран[368]. Присутствовали: г-н и г-жа Тэн, их дочь, доктор Джессоп – славный человек, священник, приятель Жюссерана, а также Джордж Дюморье[369] и я. Впечатление Тэн производит на редкость приятное; в нем куда больше bonhomie[370], мягкости и тепла, чем можно было бы ожидать от автора сочинений, отличающихся изысканным, строгим стилем, интеллектом и логикой. Очаровательный собеседник; французы, в чем я лишний раз убедился, искусством беседы превзошли всех. Он слегка косит и тем не менее собой хорош: красивая голова, загорелый, статный, сильный, правильные черты лица – тонкие и в то же время по-мужски суровые. Говорил о многом – и обо всем хорошо; про Англию – дружески и со знанием дела, с большим знанием дела. Особо надо отметить, как высоко он ставит Тургенева, его глубину, многообразие, стиль, незаметные, в совершенстве выписанные детали, которые сохранятся в литературе благодаря своей законченности, непредвзятости и т. д. Тургенева