в сем отношении со всех концов России», — говорится в отчёте III отделения за 1841 г. Особенно печальным было, по общему мнению, состояние судов: «Судебные места… находятся в таком же положении, как они были в конце минувшего столетия. Новое поколение приказнослужителей не изменяет обычаям предков: та же продажность в судах; те же обветшалые формы делопроизводства многосложного, запутанного и тёмного, которое, утомляя внимание присутствующих, представляет удобство и простор ябеде и злоупотреблению», — сообщает III отделение в 1842 г.

«Массовое казнокрадство наблюдалось не только в гражданском, но и в военном ведомстве и считалось обычным явлением. Так, генерал [И. С.] Вдовиченко в „Записках о Крымской войне“ пишет: „…полковые и батарейные командиры в прошлую кампанию [в 1853 г.] в княжествах придунайских так набили себе карманы и порядочные куши отправили в Московский Опекунский Совет, о чём когда узнал кн. [М. Д.] Горчаков, то хотел назначить следствие. Насилу его отговорили приближённые, что так водилось всегда“. Многочисленные источники подтверждают это положение. „Экономия“ на фураже считалась совершенно невинной»[592].

По подсчётам М. И. Венюкова, общая сумма чиновничьего казнокрадства «составляла около трети государственных расходов»[593].

Никитенко в 1844 г. пишет о коррупции как о своего рода «порядке»: «…порядок этот странный, удивительный, но прочно укоренившийся у нас. Он состоит из злоупотреблений, беспорядков, всяческих нарушений закона, наконец сплотившихся в систему, которая достигла такой прочности и своего рода правильности, что может держаться так, как в других местах держатся порядок, закон и правда».

«Вся Россия была в крепости»

Россия в первой половине XIX столетия на общеевропейском фоне всё более и более выглядела социально-политическим анахронизмом. Конституционные монархии в это время — уже правило, а не исключение. В 1809 г., после свержения короля Густава IV Адольфа, в Швеции была принята новая конституция, значительно расширившая права риксдага и провозгласившая свободу печати. Норвегия, связанная со Швецией унией, обладала собственной конституцией с 1814 г. В Испании в указанный период конституция принималась четырежды: в 1812, 1834, 1837 и 1845 гг. Во Франции после падения Наполеона с 1814 по 1852 г. тоже сменилось четыре конституции, одна из них (1848 г.) и вовсе республиканская. Режим власти императора Наполеона III, несомненно, авторитарный, тем не менее не запретил республиканскую оппозицию в парламенте. В 1815 г. конституция была принята в Нидерландах. Конституционными сделались большинство германских княжеств: Вюртемберг (1815), Саксен-Веймар-Эйзенах (1816), Баден (1818), Бавария (1818), Ганновер (1819), Гессен (1820), Брауншвейг (1830), Саксония (1831), Шлезвиг-Гольштейн (1834). Отпавшая от Нидерландов после революции 1830 г. Бельгия превратилась в парламентскую монархию по конституции 1831 г. В Греции в ходе борьбы за освобождение от турецкого ига провозглашались две республиканские конституции, затем утвердилась монархия, с 1844 г. — конституционная. В 1822 г. была принята конституция Португалии, в следующем году отменённая, но в 1834 г., после гражданской войны, восстановленная. В 1848 г. конституционной монархией стал Пьемонт. В самом стойком оплоте европейского абсолютизма — Дании — в 1849 г. появились конституция и двухпалатный парламент.

Наконец, даже Пруссия, с которой Николай Павлович был связан как родственными узами, так и милитаристскими пристрастиями, в 1850 г. обрела Конституционную Хартию. Двухпалатный ландтаг получил право законодательной инициативы и принятия законов (которые затем утверждались королём). Прусская конституция считается очень консервативной, но многие её положения подданным Российской империи могли показаться сказочными: «Все пруссаки равны перед законом. Сословные преимущества уничтожаются»; «Свобода религии, образования религиозных обществ… и домашнего или публичного отправления религиозных церемоний неприкосновенна. Пользование гражданскими и гражданско-политическими правами независимо от вероисповедания»; «Каждый пруссак имеет право свободно выражать свои мнения словом, письмом, печатью и изображениями. Цензура не может быть введена; всякого рода другое ограничение свободы прессы возможно только законодательным порядком»; «Все пруссаки имеют право, без предварительного разрешения властей, мирно и без оружия собираться в закрытых помещениях. Это постановление не относится к собраниям под открытым небом, которые требуют предварительного разрешения власти на основании закона»; «Все пруссаки имеют право образовывать общества для таких целей, которые не подлежат действию уголовных законов… Политические союзы могут быть подвергнуты ограничениям и временным запрещениям в законодательном порядке»; «Тайна переписки неприкосновенна. Ограничения, необходимые при уголовных следствиях и в случаях войны, устанавливаются законом»; «Законодательная власть осуществляется совместно королём и обеими палатами. — Согласие короля и обеих палат необходимо для каждого закона»; «Всякий пруссак, которому исполнилось 25 лет и который имеет избирательное право в той общине, в которой он живёт, является избирателем первой степени» и т. д.

Таким образом, абсолютными монархиями в Европе (кроме России) оставались только Австрия, некоторые мелкие германские княжества и королевство обеих Сицилий. Но, во-первых, в Австрии действовало Всеобщее гражданское уложение (1811), гарантировавшее подданным императора внесословное равенство граждан в частном праве («Каждый человек, являясь наделённым разумом существом, обладает правами с момента рождения, и потому его следует рассматривать как личность») и равенство граждан вне зависимости от их вероисповедания. Во-вторых, в 1848–1849 гг. и в империи Габсбургов, и в королевстве обеих Сицилий их суверены с огромным трудом (в первом случае — с помощью русской интервенции) сохраняли свою «абсолютность» — то под революционным натиском вводили конституции, то, отбив его, снова отменяли.

Консервативный проект Николая I был не только архаичным, но и совершенно неэффективным. Даже в той области, которой Незабвенный уделял больше всего сил и средств — военной, — его ждало горькое разочарование Крымской войны, собственно, и сведшее самодержца в могилу. Что же касается внутренней политики, то, конечно же, было много отдельных улучшений (в том числе и такое важное, как снижение уровня преступности), было покровительство Гоголю, Глинке и историческим изысканиям, но для тридцати лет правления, для столь масштабно заявленных амбиций это, конечно, ничтожно мало. Сосредоточив в своих руках вроде бы необъятную власть, император оказался бессилен перед разгулом коррупции собственного чиновничества, лично ему всецело лояльного. Чем дальше, тем больше полагаясь на последний критерий, а не на профессиональную пригодность, Николай Павлович пришёл к печальному финалу: «…он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указывать, ни возможности с ними бороться» (А. Ф. Тютчева); «Всё, по-видимому, повиновалось беспрекословно; всё ходило по струнке. Цель монарха была достигнута; идеал восточного деспотизма водворился в русской земле. И вдруг всё это столь сурово оберегаемое здание оказалось гнилым в самом основании. При первом внешнем толчке обнаружилась та внутренняя порча, которая подтачивала его со всех концов. Администрация оказалась никуда не годною, казнокрадство было повсеместное. Положиться было не на кого; везде царствовала неспособность» (Б. Н. Чичерин); «В недостатке людей виновато правительство. Оно везде подавляло личность и требовало