Шрифт:
Закладка:
Как правило, добраться по указанному адресу было непросто – новые районы и дома-муравейники были ужасно похожи друг на друга, не всегда были указаны названия улиц и номера, а местные жители редко могли объяснить, как пройти. Однажды мы оказались в семье, как обычно гостеприимной, с богато накрытым столом. Беседуем, едим, пьем, а из соседней комнаты доносится топот ног и звуки всеми гонимой западной музыки. Хозяева не реагируют, а нас разбирает любопытство. В какой-то момент молодежь, которой тоже стало интересно, кто пришел, появилась в столовой. Завязалась беседа, и мы узнали, откуда они взяли записи. Оказалось, что это были использованные рентгеновские снимки, на которых находчивые «предприниматели» записывали все модные песни и продавали за рубль. Это называлось «записью на костях». Мы купили одну с записями Джека Леммона и до сих пор показываем ее. Молодые люди нас предупредили, что при покупке с рук на улице нужно быть осторожным – какой-то любитель купил, а дома обнаружил, что с пластинки полился поток оскорблений: «Ах ты такой сякой, мать твою, вот тебе урок, чтобы не покупал больше ничего из-под полы!». Как же нам хотелось заполучить именно такую запись!
У Миры Блинковой
Совершенно иная атмосфера царила в «подвальном помещении» в районе Таганки у Миры Блинковой, сердечной подруги нашей Вени. После смерти мужа Мира жила в Замоскворечье в просторных складах с толстыми стенами бывшего купеческого особняка со своим единственным сыном Игорем – Игоречком, как она его называла. Она принадлежала к тем нашим московским друзьям, которым больше всего нравилось кормить своих гостей. Она умела великолепно готовить, варила восхитительное варенье, делала салаты и пекла пироги, почти все, кроме, возможно, торта с мороженым, она делала сама. Она зарабатывала на жизнь тем, что была секретарем академика Федора Ротштейна (члены АН СССР имели право на так называемых референтов, которые были на ставке в их институте – в данном случае в Институте истории АН СССР). Она должна была приходить к нему на несколько часов до и после обеда и, как правило, читать вслух отрывки из книг и статей на нескольких языках. В своей книге «Время было такое… Очерки. Портреты. Новеллы» (Тель-Авив, 1998) она со свойственным ей юмором, не лишенным язвительности, описала свою зависимость от титулованного ученого, ненавидевшего Сталина, – «верного ленинца».
Получаемых за эту работу денег не хватало даже на скромное содержание дома. Куда более значимый доход приносили переводы, а точнее – переписывание произведений представителей «братских народов», так называемых нацменов, из которых некоторые к тому времени лишь недавно получили кириллический алфавит (иногда вместо старого латинского) и писали романы в духе соцреализма. Она получала так называемую рыбу (подстрочник) и на этой основе создавала по мере возможностей в соответствии с требованиями главенствующей теории и практики многостраничные труды. Чем больше был тираж, тем выше был доход как автора, так и «редактора». Она с юмором рассказывала, как эти графоманы со временем обретали уверенность в себе и шли на повышение в своих республиках. Не раз она бывала сыта по уши этими бессмысленными произведениями, а также примитивными и в то же время предприимчивыми авторами. Однако нужно было зарабатывать…
Маленький Игорь радовался, когда мы приходили в гости. Ему очень нравилось слушать наши разговоры, для него мы были экзотическими гостями из далекой Польши. Сколько бы мы ни приходили к ним, тут же заглядывала соседка, как говорила Мира, ее «личная доносчица», с которой она, не конфликтуя, встречалась каждый день на общей кухне. Она относилась к ней как к неизбежному злу, может быть, она даже была лучше, чем совершенно неизвестные кагебешники. Лишь иногда, в горестные моменты, когда она думала не о себе, а о том, что Игорь будет делать «с пятым пунктом» в паспорте, указывающим на его еврейское происхождение, она с отчаянием в голосе говорила: «Как в мышеловке, Вика, как в мышеловке…».
Эту «Тетьпаню» (то есть тетю Паню), которой она и нас представила, когда мы впервые пришли в гости, она блестяще описала в своей книге – в очерке «Опер пришел!». Это была довольно хорошая женщина, часто помогавшая и ей, и другим, не видевшая в своем скорее всего малоприбыльном доносительстве ничего плохого – ведь она только помогала своему любимому государству и ничего более. Она искренне переживала, узнав о развенчании культа личности Сталина, кивая головой, повторяла: «Подумать только, так нас столько лет обманывал! Какой негодяй!». Тем не менее, она продолжала и дальше с убеждением трудиться на своей второй работе. И была убеждена, что хорошо «устроила» своих отпрысков.
В какой-то момент, несмотря на противодействие активистов, Мира получила однокомнатную квартиру в Черёмушках. Маленькую, но свою. И без «Тётьпани». Мы с большим удовольствием бывали и там. В конце концов, под давлением Игоря она уехала в Израиль, где спустя годы мы снова встретились в районе Гило в Иерусалиме, недалеко от Вифлеема. Это были еще спокойные времена, раз в неделю арабская женщина приносила овощи, а место рождения Христа, столь непохожее на рождественские ясли, можно было без опасений посетить…
* * *
У Миры в Москве мы познакомились со многими интересными людьми, к ней все время кто-то приходил, порой даже неожиданно. Однажды вечером пришла юная Юнна Мориц, высоко ценимая тогда и сейчас поэтесса. А когда она устроила прием – уже в своей крохотной кооперативной квартире – всеми ее блюдами восхищались приглашенные специально для нас гости. Среди них царил Зяма – Зиновий Паперный, выдающаяся личность: ученый, автор чрезвычайно интересных книг, в том числе монографий о Чехове (1964), в которой юмор писателя трактовался им как метод художественного осознания, о поэтике Маяковского (1953, 1957), очерка о Михаиле Светлове, где он прекрасно сочетал элементы личных воспоминаний с анализом его стихов. Он также опубликовал эссе о самых выдающихся русских поэтах, собранные в сборнике «Самое трудное», и, наконец, многочисленные колонки и литературные пародии, которые также были изданы отдельными сборниками. Однако ни одно из этих изданий не передает того обаяния, которое исходило от него, и ощущения чего-то необыкновенного при общении с ним. Его можно в какой-то мере сравнить
