зимой — такой же, только с бесснежным холодом. Алексей целыми днями лежал на продавленном диване и читал старые подшивки «Нивы». Чувствовал: некогда бившая ключом любовь угасает на глазах, превращаясь в недомогание и просто ненависть. Иногда, просыпаясь по утрам и видя рядом еще совсем молодое, красивое лицо жены, проклинал себя за эгоизм, неумение отыскать теплое и доходное местечко, дабы процветать не хуже других. Но все шло своим чередом. «Ты ведь даже в церковь ходить перестал, как же так, Алексей?» — упрекала Надя, он отмалчивался, а когда донимала уж слишком, отвечал односложно: «Далеко». Она понимала: далеко не по расстоянию. По состоянию — вот в чем было тут дело. Военное поражение обернулось для Алексея утратой духа — нарастающее бессилие угнетало все больше и больше с каждым днем. «Мы влачим жалкое существование, — говорил он монотонно за обедом. — То, что мы едим, — не стали бы есть и собаки в нашем имении». — «Но у тебя больше нет имения, — сердилась Надя. — Того, что я зарабатываю, едва хватает на оплату жилья. Что с тобой, Алеша?» Впрочем, вопрос был риторическим, потому что Надины сомнения давно уже кончились. Знала: сломался супруг. Пыталась утешить, объяснить — не помогало. Начинала скандалить, однажды разбила последнюю, «памятную» чашку — из Екатеринбурга и долго рыдала — он даже не подошел. Друзья их оставили — впрочем, какие друзья могли быть у ригористичного, непримиримого Дебольцова? Однажды поутру он сказал задумчиво: «И нечего больше подошвы протирать». Надя поняла: теперь может случиться все что угодно. Слава Богу, что не было в доме оружия — свой наган Алексей продал в первые же дни, за кусок хлеба отдал… Но однажды заметила вскользь брошенный взгляд на потолок: там торчал кованый крюк от люстры. «Ты мог это сделать там, в России, — сказала грустно. — Стоило ехать так далеко…» Хлопнул дверью, ушел. Почему даже самые близкие не понимают иногда, что и мирно произнесенное слово, дружеский упрек ранит насмерть?

Слонялся до вечера. Когда зажглись фонари, незаметно для себя оказался на Гиринской, здесь сияли витрины полированного стекла и небывалые товары — как на Невском когда-то. У ювелирного остановился: мягкий блеск драгоценностей, огромные фарфоровые вазы, из которых как бы вырастали деревья с золотыми и серебряными ветками и каменьями, каждый из которых позволил бы долго жить безбедно, это понял сразу, — навеяли грустные мысли. «Что ж… — подумал, — я ведь Наде никогда, ни разу даже фальшивого колечка не подарил. А сколько было слов, намеков велеречивых: если бы у меня было все… Фанфаронишка несчастный, она ведь пропадет со мной. Там, в России, эти монстры строят свой рай на земле, и она нашла бы там свое место, нашла!» На этой невеселой ноте он вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за плечо:

— Алексей Александрович? Полковник? Эк вас подогнуло, батенька вы мой… — За спиной стоял хорошо одетый мужчина с бородкой и тростью в левой руке. — Странное дело — вы пропали, а я ведь искал вас, была надобность…

Вгляделся: «Черт тебя знает, кто ты такой… Однако — в крайности я». Спросил: «Простите, сударь, не припомню. С кем имею честь?»

— Поручик Голимбиевский, Арнольд Вацлавович, честь имею. Не узнаете. Это ничего, я напомню. Июль 19-го, Екатеринбург, двор…

— А-а… — протянул, — это вы считали пальцем трупы у подвала?

— Так. А вы сказали: «Пошел к черту!» — засмеялся. — Я и пошел. Идиотская ситуация, полковник. Комендант их собственноручно расщелкал и говорит: «Семь штук. Смотри, чтобы ни один не пропал». Ну, я велю выносить, считаю…

— А зачем они ему? Мертвые?

— А бес его знает. Вы не обратили внимания — он же сумасшедший был! Так вот: считаю — одного нет. Тут вы. Так-то вот…

— А… надобность в чем? Она еще остается?

— Это в том смысле, что сможем ли мы подкормить вас? Сможем.

— Мы? Как понять? Арнольд… Хм… Извините. Вацлавович?

— Да просто, Алексей Александрович. Вы не благоволите завтра, часов эдак в пять, явиться на эту самую улицу, дом 10, квартира 5. Там меблирашка, вы не подумайте плохого, мы снимаем — по надобности.

— Опять «мы»…

— А вы не торопитесь. Завтра. — И, вежливо приподняв шляпу, исчез.

* * *

…Когда вернулся домой — Надя накрывала на стол и встретила с улыбкой: «Я, знаешь, и уходить боюсь. Ты странный стал. Не огорчайся, я отбивные принесла, пиво, сейчас насладимся». — «Я уж и забыл, когда мясное ел… А что до странности — как ты деликатно именуешь мою ущербность — ничего, потерпи до завтра». — «Ты… нашел работу?» Лицо озарила такая радость, что почувствовал стыд: «И вот ее-то я тиранил, огорчал. Господи, до какой же низости можно докатиться…» Между тем Надя уже вносила сковороду со шкварчащим мясом, и от аромата — давно утраченного — ударившего в ноздри, почувствовал, как уходит пол из-под ног, и в бессилии опустился на колченогий стул. Как это было вкусно, как не сравнимо ни с чем, а пиво… В забытьи даже причавкивать начал и остановился только тогда, когда поймал удивленный взгляд: «А я слышу и думаю — это мышка в подполье егозит, — улыбнулась. — Оголодал ты совсем, бедный мой».

Ночью проснулся, нелепая мысль сверлила мозг, глупая и пакостная — где? Где Надежда взяла столько денег? Заплатила за это дурацкое мясо все, что следовало отдать за квартиру? Утром с головной болью, едва ворочая языком, спросил: «Ты все истратила, да?» — «Не беспокойся, по-моему, наша нищета кончилась». — «Как так?» — «Ко мне подошла женщина: предложила работу, дала аванс». — «Какую? Какую работу?! — закричал — совпадение было более чем странным. — Что ты должна делать?» — «Еще не знаю, встреча сегодня, в пять». — «Где? Где, черт побери, где?!»

Испугалась — он был бледен, на лбу капли пота. «Бог с тобою, ничего страшного, даже совсем наоборот!»

Рассказала: приехала давать урок нотной грамоты новой ученице — дочери бакалейщика Степкиной Ирине, юному созданию без всяких способностей. Но жажда родителей видеть дочь в вечернем платье, в концертном зале за фортепиано преодолела и сомнения, и расстояние — жили от Дебольцовых на другом конце, и на одном только извозчике надобно ехать бог знает