— А что вы всех оповещаете, как меня зовут? Время военное, мало ли что…

— Почему не на фронте?

— А вот справка.

— Тоже писаетесь?

— Я попрошу! У меня нефрит! Мне даже Америка помочь не хочет!

Интеллигент вмешался:

— Товарищ прав! Не хочет!

— Ну, тогда пройдемте.

— Что? Впрочем… Хорошо. — Направился за милиционерами, сразу же окружившими, к выходу.

Женщина с лицом, похожим на высушенную грушу, схватила чекиста за рукав:

— Товарищ, напротив задержанного сидит его сообщница.

Это напоминало кошмарный сон. Чекист долго изучал паспорт Анфисы, подозрительно всматривался, наконец спросил: «Вы его знаете?» — «Кого?» — «Его, гражданка, не придуривайтесь». — «А вы не грубите. Как ваша фамилия?» — «Я не обязан отвечать. Так знаете или нет?» — «Он стоял на перроне, мы вместе вошли, это все. Он шпион? Немецкий?» — «Ну ладно, ладно…» — вернул паспорт, косолапя начал догонять своих.

— Товарищи и граждане! — тихо сказал Корочкин. — Я хочу публично поблагодарить женщину, только что выполнившую свой гражданский долг!

Его не тронули — то ли устали и захотелось развлечения, то ли любопытство одолело.

— И ответит тебе чей-то голос чужой… — медленно начал Корочкин. — Он уехал давно и нет адреса даже. И тогда ты заплачешь: единственный мой! Как тебя позабыть, дорогая пропажа…

Закрылась дверь, некоторое время Анфиса еще видела его среди милиционеров, но вот все исчезло. И тогда она бессильно зарыдала. Все кончено. Нет дороги, будущего, и застенчивых и мудрых людей, обещанных Вертинским, тоже нет. Все превратилось в обман и глухую безнадежность…

Корочкина задержали не случайно: художник управления нарисовал портрет человека, побывавшего на приеме у Зуева, на следующий же день. Зуев не явился на службу, на конспиративных квартирах, на явках его тоже не нашли. Патрули милиции и госбезопасности прочесывали местность в пригородах, поезда были взяты под самый жесткий контроль. Портрет-робот (в те годы это еще не называлось таким термином) получился удачным — к несчастью для Корочкина и Анфисы.

Допросили сержанта госбезопасности Узюкина, личного водителя. Он показал: «Товарищ Зуев приказал подвезти к Савельевскому переулку, там есть проходной заулок без названия, ведущий на пустырь с отдельно стоящим домом, к реке, и на четыре соседних улицы. Здесь товарищ начальник управления приказал его оставить одного и уезжать, что я и выполнил беспрекословно. Более ничего показать не имею». Опергруппа расспрашивала соседей, окрестных жителей, но ничего, представляющего оперативно-следственный интерес, не добыла. Дом на пустыре по какой-то странной случайности или халатности, может быть, внимания не привлек. В таком положении была оперативная проверка по факту исчезновения Зуева в тот момент, когда автозак с Корочкиным въезжал во двор УНКВД.

Чувствовал он себя достаточно уверенно: общение с Зуевым убедило, что в службе госбезопасности властвует показуха и начетничество и дух угодничества является определяющим. «Это небоеспособная служба, — решил после сладкого свидания. — В конце концов, прошло — пусть малое, но время, а ведь никто не хватился отсутствующих работников милиции, например». Это были факты, а не домыслы. И все же волновался, конечно…

Сквозь заднее зарешеченное окошко увидел — когда подавали задом к боковым дверям двух арестованных, их волокли, одного за другим, через двор, зрелище было подзабытое: в лагере никого не таскали подобным образом — там просто убивали и зарывали, за зоной, в лесочке. Свои же подвиги уже и не помнил.

Кто-то снаружи открыл дверцу, крикнул: «Выходи!», спрыгнул, двор не изменился, только проводов по стенам стало куда как больше и на окнах появились солидные решетки — как в тюряге, подумал. Мордатый лейтенант скомандовал: «Руки за спину. Пошел вперед!» Вошли, вестибюль тоже вполне знакомый — кишка пожарная, так его именовали когда-то, изменений нет — разве что две дурацкие фигуры у стен и дежурный с высоким противным голосом: «Деньги, документы, предметы и шнурки — на стол!» Послушно исполнил, но мордатый не удовлетворился и велел поднять руки. Потом сладострастно — в служебном, конечно, смысле ощупал с головы до ног. Нашел невыявленные часы и с видимым восторгом брякнул их об стол дежурного.

— Ведите, — распорядился тот. — Дальше я сам оформлю.

И повели по задней винтовой лестнице — отвык, закружилась голова. На последнем этаже мордатый приказал остановиться у солидных филенчатых дверей, постучал и доложил кому-то: «Арестованный Смирнов доставлен». — «Заводите. Конвой свободен, сами останьтесь».

— Пошел! — мотнул головой, и Корочкин оказался в кабинете.

Унылый был кабинетишка — помнил его. Здесь обретался квартирмейстеров помощник, унтер-офицер Парамонов, мелкий, наглый и пронырливый. Ничего, кроме девиц, на уме у него не было, он даже ухитрился однажды затащить в этот кабинет уборщицу, деревенскую девку, работавшую недавно и еще не осведомленную о его штучках. Воспоминания прервал высокий с роскошной шевелюрой и офицерскими усами капитан госбезопасности:

— Проходите. Табуретка привинчена. Садитесь. Курить?

— Не курю.

Над его столом висел портрет Сталина, плохой, стандартный. Сейф громоздился в углу, над ним чернела тарелка громкоговорителя. Письменный прибор — из пластмассы, легкий. «Чтобы голову не пробили», — подумал.

— При мне здесь уютнее было, — сказал, поворачивая голову во все стороны. — Тут даже диван стоял. Для известной надобности.

— Спали здесь?

— Не я, тут другой работал. Он на этом диване баб имел.

— Мы этим не занимаемся.

— Вообще?

— Попридержи язык. Значит, признаешь, что ты Корочкин Геннадий Иванович, подполковник колчаковской армии, служащий контрразведки?

— А чего тут? Все написано.

— Это верно. Когда и зачем прибыл в город? Советую отвечать правду, в твоих же интересах.

— В ваших тоже. Был в лагере по известному вам делу — оно у вас на столе лежит, я вижу. Вошли немцы. Я рассказал о брошке: стокаратный бриллиант, сапфиры. Сказал, что лежит в яме на дороге.

— Какая дорога?

— На Богдановку, это двадцать километров от города. Их еще Зуев интересовал.

— В каком смысле?

— Спросили: не знаю