— Как по нотам, — Корочкин выстрелил, Зуев схватился за скатерть и вместе с нею сполз под стол.

— А как я твоим боевым товарищам тогда спел? Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои… Так-то вот.

Вошла Анфиса, взглянула жалостливо:

— Что теперь? А помнишь, ты рассказывать начал — там, на пустыре? Расскажи. Теперь не помешают…

— Позже. Длинный разговор. А сейчас уходить надо. Ты собирайся, я сам все сделаю…

Все было давно продумано: по очереди — где волоком, где на спине — унес трупы на чердак. Раскопал шлак — хватило не только для присыпки, яма вышла сантиметров семьдесят. Уложил рядком — немцев лицом вниз, Зуева наверх, хотелось подольше на него посмотреть. Осунулся Олег Константинович, побелел, но знак «Почетный чекист» на груди и орден Красного Знамени сияли как новенькие. Что ж… Быстротечна жизнь, и не успевает человек другой раз и понять: зачем жил, что делал? Пустая вышла жизнь у майора госбезопасности и секретного агента контрразведки Олега Константиновича Волобуева. Корочкин вглядывался, старался вспомнить день знакомства. Как просто все случилось, без затей и романтического ореола. Зуева задержали с прокламациями против режима, тогда и за меньшее полагалась пуля; привели к Корочкину, стали разговаривать, спросил: «Почему с большевиками?» — «Надо быть с теми, кто победит наверняка». — «Так низко нас ценишь?» — «Отчего же… Вы люди башковитые, вам есть что терять. А большевики… Они ведь весь мир приберут». — «Это ты мне из Манифеста?» — «Это я вам правду». — «Растолкуй?» — «Чего тут… Вы потеряли. И значит — ловите вчерашний день. Они — хотят приобрести. Это день завтрашний. Ну, и на чьей стороне время?» — «Сейчас — на моей. Тебя расстреляют через пять минут». — «А выход есть?» — «Есть. Продлить наше вчера и отдалить их завтра. Согласен?» — «Что я буду делать?» — «У нас это называется: «освещать». Так все и произошло…

Засыпал тела шлаком, притоптал на совесть, смотрелось изначально. Никто и никогда их здесь не найдет. А и найдет — не будет радостного открытия. Расписки Зуева за 19-й и 20-й, а также его согласие работать с немцами — лежали в кармане гимнастерки, под орденом и знаком.

Анфиса собралась быстро: сняла икону, фотографию, сунула в сумку кое-какие вещички — на дорогу. Присела, мысли поползли хмурые, трудные. Разве жизнь была у нее в этом доме? Нет. Прозябала и боялась: а вдруг Саша раздумает или надоест ему… А до Саши? Детский дом, о котором лучше не вспоминать, странные взгляды заведующей. Одиноко было всегда, не о чем вспомнить. Может — школа? Проучилась до седьмого класса, дальше не дали. Вызвала завуч, толстая, колышущаяся — ткни пальцем, как маятник, не остановится никогда. Сказала непререкаемо: «Бузылева, поступай в ремесленное, это почетно, только что открыли, тебя там научат штукатурному делу. А у нас тебе делать нечего». — «А если я хочу учиться?» — «Ты и училась, больше тебе не надо. Десятилетку будут оканчивать дети рабочих и крестьян и трудовой интеллигенции». — «А я кто?» — «А ты — неизвестного происхождения. Время суровое, мы в окружении врагов и должны проявлять бдительность. Все, ступай». Так она оказалась на улице. Подрабатывала чем могла: сидела с маленькими детьми — это, к сожалению, не часто бывало, как правило же — подряжалась шить постельное белье или мешки. С Сашей познакомились в кино, смотрели «Чапаева», Саша взвизгивал от удовольствия и очень удивился, когда она во время сцены убийства полковника заплакала…

Прежде чем выйти из столовой, поставила пластинку: Вертинского, «Дорогу». Эта вещь нравилась грустным мотивом и надеждой.

Встретились на пустыре, незатейливые слова догоняли; около реки оглянулись и долго стояли. «Мы никогда не вернемся сюда», — сказал Корочкин. «Навязался ты на мою голову». — Она часто это говорила в последнее время. А голос певца звучал, и казалось, что счастье еще возможно, и хотя усталость пригнула — ничего, добредем, если Бог даст:

Сели в пригородный поезд, Корочкин считал, что главное сейчас — уехать как можно быстрее и как можно дальше. Народу было много, вовсю пошел огородный сезон — люди понимали: картошка — это теперь единственное, что прокормит. Сели среди граблей, лопат, мешков, женщина лет тридцати читала сказку мальчику, толстый интеллигент сразу же вцепился мертвой хваткой: «Америка нам не помогает. Почему?» — «А вы не догадываетесь?» — «Я догадываюсь, но желаю знать мнение солидного человека». — «Хорошо, я скажу: они империалисты. Им с нами — не по пути». — «Вы думаете?» — «Я уверен. Вот, например я. Не на фронте, правильно. И при моем облике здоровяка — смертельно болен: почки. Теперь улавливаете: американцы лечат мочекаменную болезнь за раз! Казалось бы: помогите простому советскому человеку!» — «Как вы правы!» — «Еще бы! Ну? И что мы видим?» — «Вы правы, товарищ. Я все понял. Но оружием они нам помогут?» Краем глаза Корочкин увидел, как входит в вагон патруль. То была не просто милиция, вернее — не совсем. Во главе шагал младший лейтенант госбезопасности — небольшого росточка, с доброжелательно застывшей улыбкой. Волнения не было, предстояла первая схватка, она многое должна была прояснить — мысли каруселью неслись в голове, но разговор никак не следовало прерывать, вопреки всему и несмотря ни на что.

— Так что не грустите, друзья мои, наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами! — Корочкин широко улыбнулся.

Поддержали горячо. Между тем лейтенант подошел к пареньку призывного возраста и внимательно изучал его паспорт. «Почему не на фронте, — донеслось, — пройдемте». — «Там отметка, товарищ начальник». — «Ну и что? Я не слепой». — «Да писаюсь я по ночам, вот в чем дело!» Чекист раскрыл рот: «Издеваешься, что ли?» — «Я же говорю: отметка! Освобожден я от призыва!» Ошеломленный лейтенант оглянулся, Корочкин привлек внимание; подошел, откозырял:

— Документы.

— Мои?

— Да, ваши.

— Пожалуйста… — протянул паспорт.

— Смирнов Игорь Павлович?