сколько и дорого как, но соблазнили — извозчика пообещали оплачивать — согласилась. Первое занятие началось скорбно: девочка капризничала, звуков не различала, нотную грамоту назвала самым скверным словом, какое только возможно в детских устах: «Говяшки на веревках ваши ноты». После двух часов бессмысленной работы встала и заявила, что желает перекусить; Надя осталась одна. Сыграв для настроения любимый Алексеем экспромт-фантазию Шопена, хотела перейти к Бетховену, но в комнату вошла незнакомая дама в хорошо сшитом платье, средних лет, с двуглавым бриллиантовым орлом на шее — брошь скупо высвечивала мелкими бликами. Познакомились, спросила: «Сколько же вы получаете за урок?» — «Пятьдесят даянов». — «Но это же такая ерунда? Послушайте… Вы не хотите заняться настоящим делом?» — «Каким?» — «Приходите завтра в пять часов в меблирашку на Гиринской. Дом десять, квартира пять. И вот аванс, пятьсот даянов».

Дебольцов обомлел:

— И ты взяла?

— Ты ведь ел мясо и пил пиво. Надоела нищета, Алешенька.

* * *

На следующий день ровно в пять они пришли по указанному адресу. Дом был несолидный, обшарпанный и разваливающийся, на лестнице пахло кошками и помойкой. Поднялись на второй этаж, лестничная площадка, очевидно нежилая, служила кладовкой старых вещей: стоял велосипед с одним колесом и два сломанных стула друг на друге. Позвонили в левую дверь — на филенке кто-то малограмотно, дурным почерком вывел огромную цифру 5. Ждать не заставили, открыла аккуратная горничная в белом переднике с милой мордашкой и улыбкой во весь рот: «Пожалуйте, вас ожидают». И одеждой, и манерами она являла такой контраст с окружающим, что Дебольцов тревожно посмотрел на жену: «Может быть, не пойдем?» — «Чего уж теперь…» — отозвалась не то обреченно, не то равнодушно. И вошли.

Здесь все было по-другому: прихожая — холл скорее, с добротной мебелью и картинами на стенах, двери с матовыми стеклами — на все четыре стороны. «Сюда, пожалуйста». — Горничная пошла первой и распахнула центральную дверь: «Василий Васильевич, к вам-с…» — и, аккуратно подтянув створки друг к другу, исчезла за матовым стеклом.

Василий Васильевич — он стоял у окна, на контражуре, лица невозможно рассмотреть — шагнул навстречу, раскинув руки будто для объятий: «Прошу, полковник, сударыня, не угодно ли сюда, здесь нам будет вполне удобно». Сели в кресла, снова появилась горничная с подносом и кофейным прибором, мгновенно разлила по чашкам, ушла. Только теперь смог Алексей рассмотреть гостеприимного хозяина. Рост его был очевидно выше среднего, плечи узкие, лысоват, близко поставленные глаза смотрели внимательно и чуть-чуть делано-дружелюбно. Главным в этом человеке был все же костюм — высочайшего качества материя и сшит превосходным портным: когда поднимал правую или левую руку, чтобы поставить чашку или взять сахарницу, — плечи, лацканы на пиджаке оставались на месте — первый признак качества. Вначале шел общий разговор — о погоде, которая в этих местах отвратительна всегда, о магазинах — жест в сторону дамских настроений Нади, наконец Дебольцов не выдержал: «Вообще-то у нас когда-то принято было рекомендоваться…» — представился, улыбнулся Наде, представил и ее.

— Василий Васильевич — улыбнулся хозяин. — Это пока все. Но о сути предлагаемой вам работы мы поговорим серьезно. Вас рекомендовал Анатолий Николаевич Пепеляев.

— Мы были мало знакомы с генералом. Он погиб, кажется?

— Это не имеет значения, — странно ответил Василий Васильевич, — важно другое: вы для нас, как и ваша супруга, — наклонил голову, улыбнулся, — люди абсолютно надежные.

И начал рассказывать. Представляет здесь, в Харбине, РОВС; ставка на Радзиевского[15] и прочих подражателей Гитлеру — бесперспективна. То же самое можно сказать о евразийцах и младороссах. Очевидные социалистические тенденции в этих офицерских движениях, их избранная малочисленность — всего лишь игра в ничто. Между тем только нечто (улыбнулся скова) есть определяющее и в этом мире, и в другом, невидимом. Поэтому ставка всех русских эмигрантов, особенно — изгнанных с родной земли с оружием в руках — только на Российский общевоинский союз. Оружие, деньги, поддержка со стороны мыслящих западных структур и, самое главное, — бесконечно преданные делу люди.

— Мы предлагаем вам, полковник, и вашей супруге очень серьезное дело… Вы далеки от действующей эмиграции. Это важно, потому что у резидентур советской разведки эти господа наперечет. Вы безупречны: происхождением, доблестным участием в движении в славные времена его вооруженного противостояния красным. Наконец, вы вполне способны принять новый облик с новыми документами — Надежде Дмитриевне придется вспомнить свою юность и агитационную работу в Нижнетагильском заводском округе.

— И это знаете… — нахмурилась Надя.

— И это, — кивнул. — Вам не надобно обижаться. То, что вам предстоит, настолько серьезно и опасно — не скрою, что идти в работу вы должны с открытыми — как и мы, впрочем, — глазами.

— Может быть, соблаговолите посвятить в конкретику? — Дебольцову было трудно выйти из состояния анабиоза, вновь поверить во что-то.

— Разумеется. Но прежде — если вам не требуется время на раздумье — вступите с нами в официальные… — рассмеялся, — глубоко законспирированные отношения.

— Подписка и все такое? — догадался Дебольцов.

— Верно. Так что же?

Поймал взгляд Нади, красноречивый настойчивый… «Кому мы нужны здесь, подумай? Еще год, еще пять — и что? Это хоть работа — не слишком салонная, чистая, но зато денежная. Без лицемерия, идиотских «принципов» и тоски по Чехову. Соглашайся. Там видно будет…»

Василий Васильевич диктовал:

— Я, такой-то и такой-то — вы каждый от себя, естественно, настоящим обязуюсь перед Родиной… Это, пожалуйста, с большой буквы, так… Хранить вверенную… Нет. Лучше доверенную мне тайну, выполнять все указания и приказы беспрекословно и, если понадобится, — пожертвовать своей жизнью в интересах порученного дела. Подпись, число. Город указывать не надобно…

Пока писали — наблюдал: Надежда Дмитриевна вела пером медленно, старательно, наклонив голову набок и даже высунув кончик языка от избытка усердия. Дебольцов — напротив — писал быстро, бисерным, сваленным вправо почерком — видимо, мгновенно вспомнил привычную некогда канцелярщину.

— Теперь о сути дела и деталях. Мы не указали в подписках, но я думаю, вы знаете: ни отказа, ни предлогов каких-то быть не может. Мы беремся вас защищать и охранять при условии строжайшего соблюдения конспирации. Измена карается