Врач удовлетворено кивнул.

– Что вы можете сказать об увиденном? – спросил его следователь.

– В последнее время такие случаи – не редкость, – эскулап снял с носа пенсне и достал из кармана платок. – Они, увы, заметно участились. Молодежь скучает, увлекается книжонками, вроде той, что про страдания юного Вертера… А потом начинается спор с Господом Богом с использованием самых удивительных аргументов: Ты, дескать, дал мне свободу воли и возможность выбирать, а я теперь желаю сделать самую большую глупость в моей жизни и имею на это право… И вот один из итогов подобных премилых литературных забав! И даже такое страшное дело выполняется с позой, с апломбом, с мелкими эффектами! Вы обратили внимание на виноград на столе? Не такой уж обыкновенный заказ даже для этого заведения, не правда ли? Романтизм!.. И яд, причем явно из собственного перстня, – врач, приблизившись к мертвецу, поднял его холеную руку и указал нам на поблескивавший на его пальце перстень со сдвинутым в сторону красным камнем, под которым темнело маленькое отверстие.

– А в кармане, – прогудел в ответ Данилевский-старший, – револьвер с зарядом в одном из стволов! Но нет, не сдюжил. Не решился, видать, попортить лицо…

– Что ж, покойный будет неплохо смотреться в гробу во время прощания у могилы, вырытой за церковной оградой… – эскулап снова нацепил на нос пенсне, пожал плечами и, попрощавшись, вышел из комнаты.

– Не удивляйтесь, – развел руками следователь Данилевский, видя, что меня уже порядком трясет от столь открыто выказываемого цинизма. – Тот, кто в нашем деле не грубеет душой, довольно быстро либо уходит с должности, либо сходит с ума…

– Сюда бы вашего племянника, – осматриваясь по сторонам, проговорил я.

– Зачем это? – удивился следователь.

– В день нашего знакомства он говорил, что не прочь опробовать в деле принцип талиона…

– А-а-а… Око за око, зуб за зуб?

– Вот-вот! Памятуя о гибели юного Барсеньева, Андрей признавал справедливым взыскать с преступника не меньше того, что тот отнял у жертвы: жизнь – значит, пусть прощается с собственной жизнью; родственника или друга – стало быть, пускай платит головой своего близкого человека. Интересно было бы спросить у Андрея здесь, на этом вот самом месте, чувствует ли он теперь себя удовлетворенным…

– А вы, – спросил Данилевский-старший, – вы чувствуете?

Помолчав, я вздохнул:

– Не слишком-то приятно узнавать о себе такое… Какая гадкая, склизкая радость…

Следователь растянул губы в презрительной гримасе:

– Ну, право, стоит ли так сокрушаться? Хотите, я несколько облегчу муки вашей совести? Соблаговолите взглянуть вот сюда, – и он указал рукой на стол со следами последней трапезы младшего князя Кобрина.

– Виноград… – после некоторой паузы воскликнул я, вдруг поняв, к чему клонит Петр Дмитриевич. – Что же, у погибшего Грузнова в квартире вы нашли такой же?

– Именно, – ответил мне Данилевский, – и едва ли это совпадение.

– Недостаточно для обвинения… Вы хотите сказать, что младший Кобрин был на месте убийства приказчика?

– Одного винограда и вправду маловато, но я покажу вам больше, – следователь указал на шею трупа, на которой белел шелковый шарф, вышитый золотой ниткой. – Эта вещица очень похожа на ту, что я нашел на теле убитого Грузнова. И монограмма князя на ней также имеется… А хотите увидеть наиболее вероятное орудие убийства?

Я только кивнул.

– Занятная штуковина, – Петр Дмитриевич подошел к столу и откинул в сторону край лежавшей на нем салфетки.

И действительно, ничего подобного я до сих пор не видел: на белоснежной ткани лежал странного вида револьвер, похожий на убитого железного паука, скрученного в предсмертной судороге, с длинным барабаном, состоящим из шести стволов и с помощью шарнира присоединенным вместе с рамой к витой позолоченной рукояти с просверленными в ней отверстиями для пальцев, как это обычно делают в кастетах. С другой, передней, стороны из рамы револьвера кинжалом торчал волнообразный острый клинок.

– Что это? – спросил я Данилевского. – Что это за позолоченный уродец?

– Как и его хозяин… – усмехнулся следователь. – Знакомьтесь, ваше степенство! Это «Апаш», новинка от оружейников из Льежа, орудие жестокой парижской шпаны: кастет, револьвер и стилет, слитые в единое целое. Этакий гомункул в руках диких детей парижских трущоб! Только, если судить по насечке, шпана может быть и весьма состоятельной. Согласитесь, тут есть на что посмотреть! Почти произведение искусства…

– А этим можно долго, очень долго… – я запнулся, подыскивая подходящее слово, – кромсать живого человека?

– Вполне. Увы, доказать наверняка уже ничего нельзя, но это теперь не так уж и важно… Хотя и жаль, что он так вот взял да и ушел от людского суда, – и Данилевский-старший указал на труп.

– Стало быть, это не самоубийство от сплина или помрачения рассудка?

– Нет, едва ли. Насколько я могу судить, скандал, приключившийся с его старшим братом и со всем их семейством, нанес сокрушительный удар по репутации княжеской фамилии, закрыв для братьев двери очень многих домов высшего света. Я уверен, что все Кобрины как огня всегда боялись не столько разорения, сколько лишения постов и должностей, утраты внешнего, кажущегося лоска старого и уважаемого рода, под прикрытием доброго имени которого творились безудержный кутеж, лихоимство, а затем – и хладнокровно спланированные убийства…

Совершено обессиленный, я прислонился спиной к стене каморки:

– Зачем вы позвали меня сюда?

– Как зачем? – удивился следователь. – Показать вам, что ваши усилия небесполезны!

– Я так больше не могу… Я хочу выйти из этой безумной игры…

– Арбелов, придите-ка в себя! Разве вы не видите, что твердыня княжеской власти заколебалась? Ее осталось лишь подтолкнуть…

– Хватит! С меня довольно!

В этот момент где-то наверху раздался шум, послышались шаги нескольких человек, а затем – хорошо различимый голос швейцара и еще чей-то хриплый бас.

Следователь Данилевский вздрогнул и схватил меня за руку:

– А вот и полицейские, и сам князь с ними.

– Уже доложили?.. – скривился я.

– Ступайте скорее! – следователь потянул меня к двери. – Ваше присутствие здесь излишне. Налево и до конца коридора, а там дальше есть второй выход – в переулок! Назовите мое имя, и вас выпустят наверх. Ступайте!.. Но как быстро, черт подери, он отошел от вашего теплого приема в кабинете покойного Корзунова!..

В последние дни я поднимался с постели поздно, с тяжелой головой и ощущая во всем теле ноющую боль, будто бы меня от макушки до пяток исходили батогами. Меня утешала только мысль о том, что скоро все должно закончиться.

Я ждал судебного заседания, желая потом лишь поскорее убраться из Москвы – к обломкам моего собственного дела, брошенного нерадивым хозяином на произвол судьбы