– Да, – сказала она. – Всегда.

Он замолчал, чтобы перевести дух.

– Идите. Я приеду к вам в ближайшее время. Теперь, когда я вас увидел, я здоров.

Он отпустил ее руку, и Алиенора вышла из комнаты, как будто все было хорошо, но, оказавшись за дверью, она прислонилась к стене и дала волю слезам, и они жгли ее щеки, будто кислота.

У Жоффруа не было сил скрыть свое горе, когда он смотрел, как она уходит. Казалось, что от его сердца к ее руке протянулась нить. Ему было все равно, кто увидит его слезы, он знал, что свидетелям это покажется глупостью больного человека, скорбящего о том, что у него больше нет сил служить своей госпоже и Аквитании. Правда уйдет с ним в могилу, и правда будет ему утешением.

42

Божанси, март 1152 года

Алиенора ухватилась за подлокотники кресла и, глубоко вздохнув, вздернула подбородок. Она снова была в Божанси, сидела на помосте в большом зале и ждала, когда собравшиеся епископы объявят ее брак с Людовиком недействительным. Документ об аннулировании брака был готов. Теперь оставалось только высушить чернила на последнем пергаменте и приложить печать.

Вчера она прибыла из Пуатье, чтобы выслушать приговор церкви и получить декрет об аннулировании брака. Это были ее последние часы в качестве королевы Франции и конец пятнадцатилетнего брака, который не должен был быть заключен. Людовик сидел рядом, бесстрастно глядя на нее. Застенчивый юноша с серебристыми волосами превратился в мелочного, одержимого Богом мужчину тридцати двух лет с глубокими морщинами на переносице. Однако в полумраке он все еще был красив, к тому же занимал влиятельное положение. Алиенора знала, что мужчины с дочерьми на выданье будут бросать на него жадные взгляды, стремясь взобраться на спицы колеса Фортуны, но, Боже, помоги бедной девушке, которая выиграет эту гонку.

Епископ Лангрский поднялся со своего места среди собравшегося духовенства. Его грудь вздымалась, как у павлина, а глаза были яркими, как звезды. Сейчас они были устремлены на лист пергамента в его руке, с которого на плетеном шнуре свисала печать. Алиенора подозревала, что это всего лишь его записи, но он хотел, чтобы все считали это важным документом.

– Интересно, – сказал он, почесывая подбородок, – могу ли я поднять вопрос о неверности королевы. – После этих слов он поднял голову и оглядел собравшихся. – Это было задокументировано несколько раз, и у нас есть свидетели, которые могут подтвердить это.

Воцарилась восторженная, предвкушающая тишина. Алиенора чувствовала себя так, словно ее желудок прижался к позвоночнику. Она сосредоточилась на том, чтобы сохранить на лице безучастную маску, но мысли ее метались. Что он знает? Что он собирался сказать?

Епископ повернулся к столу и достал одну из золотых застежек, которыми она обычно застегивала манжеты своих платьев.

– Это было найдено в спальне дяди королевы в Антиохии – не просто в спальне, но в самой постели! – Он поднял брови, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. – У меня есть показания свидетелей, чтобы доказать это!

Маска Алиеноры сползла, и отвращение исказило ее губы. Застежку она лично подарила супруге Раймунда. Каково же было удивление, когда ее увидели в спальне Раймунда. Замечание о том, что заколка был найдена в его постели, было идиотским, потому что никто не стал бы предаваться постельным утехам, надев такое украшение, а если бы и снял его, то не оставил бы между простынями. Однако она понимала, к чему это приведет. Если он сможет обвинить ее в супружеской измене и сделать это убедительно, то она может потерять все.

Жоффруа Бордоский поднялся из-за стола на ноги и громко прочистил горло.

– Мой господин епископ, дело об аннулировании брака рассматривается в связи с кровосмешением короля и королевы и ни по какому другому поводу. Вы это знаете.

Лангр повернулся лицом к Жоффруа.

– Я также знаю, что мы должны говорить правду, а не скрывать ее попустительством и отвлекающими маневрами.

– Попустительство? – Жоффруа поднялся во весь рост. – Эту даму оговорили.

Его голос звенел от негодования. Он сделал размашистый жест в сторону Алиеноры, которая тут же опустила голову и скромно посмотрела на свои руки, сложенные вокруг молитвенных четок на коленях.

– Ей приходится терпеть оскорбления, выслушивать нелепые и необоснованные заявления, ни одно из которых не может быть доказано, как бы вы ни старались. Вы видите перед собой благочестивую даму, которая придерживается Божьих законов и уважает путь Церкви, – продолжил архиепископ. – Я был ее другом и воспитателем с самого детства и ручаюсь за ее добродетель в той же мере, в какой вы ее порочите. То, что эта гнусная клевета брошена на нее якобы Божьим человеком, не только несправедливо, но и противоречит учению Христа, Господа нашего. Истина откроется. Она станет известна на Божьем суде, где каждый из нас должен ответить перед своей совестью, ибо кто, спрашивает Бог, первым бросит камень? Мы не в состоянии судить в этом вопросе и должны исходить из того, что у нас есть, и принять решение. Сегодня перед нами кровосмешение, и ничего другого. – Его голос загремел. – Эта дама не под судом!

Позади него раздался ропот одобрения. Алиенора подняла руку и тайком вытерла глаза. Ей не нужно было притворяться.

Людовик поднял руку.

– Вы говорите красноречиво, архиепископ, – сказал он. – Давайте решим этот вопрос, как вы сказали. – Он наклонил голову к Алиеноре. В его взгляде не было доброты, и Алиенора не ожидала ее, ответив коротким кивком. Не в интересах Людовика было переворачивать гнилой труп князя Антиохии, чтобы обнаружить личинки, потому что у него тоже были дела, которые лучше держать в тайне.

Стоя у оконной ниши в своих покоях, Алиенора передала пакет с письмом молодому Жоффруа де Ранкону. Новый сеньор Тайбура и Жансе приехал в Божанси в составе ее свиты и должен был сопровождать ее в Пуатье, когда все будет улажено.

– Проследите, чтобы это передали Сальдебрейлю, – сказала она. – Он поймет, с каким гонцом отправить.

– Госпожа. – Он поклонился и выпрямился, сурово нахмурив брови. – Я не поверил ни единому слову из того, что сказал епископ Лангрский.

– Надеюсь, что нет.

Он покраснел и, заикаясь, отрицал, пока она не сжалилась над ним.

– Епископ Лангрский не мог не выступить. Обвинение в прелюбодеянии было бы для него лучшим вариантом. Мы никогда не были союзниками. Если он может мне навредить, он это сделает. Но это не имеет никакого значения. В ближайшее время я больше не буду иметь с ним никаких дел.

Молодой человек снова поклонился и