живого. Так получилось. Как получалось всякий раз, когда с ним поступали, как со всеми. Он выпадал. И меня, сидящего в глубине зала ЦДРИ, все время мучило кощунственное желание, чтобы оркестр и хор, сорвавшись с похоронной ноты, вдруг «врезали джаз», и эта перемена остановила бы мысль об уходе и вытащила из глубины нашей печали непокорную веру в то, что он остается, что он есть, что он все тот же Утесов даже сейчас.

Он не просто был нашим современником. Он был современником нашей молодости. Он был современником молодости всех поколений от дореволюционного времени до 1960-х годов. Пока он пел, он был молодым. А потом сразу, без переходов, стал мудрым. И это ему шло. Потому что сочетание задора и грусти сохранилось в нем. Изменилась только пропорция. Он был человеком на многие времена. Точнее сказать, он сам был временем. В нем были и нэп, и пафос строительства, и быт, и романтика, в нем был вкус времени и его безвкусица; и все это было едино, как жизнь.

В 1958 году наш друг привез из Америки пластинку с песнями Теодора Бикела. Это были песни украинских и белорусских евреев, спетые под гитару или под оркестр. Когда их слушал мой дед, он всякий раз плакал и подпевал. Там были и «Дядя Эля», и «Мизинке» – песни, вошедшие в знаменитый спектакль «Фрейлехс» Михоэлса – Зускина, были и другие, менее знаменитые.

Однажды я завел их Утесову. Я очень хотел доставить ему удовольствие.

– То, что там есть дельного, я пел раньше и пел лучше, – сказал Леонид Осипович. У него не было сантимента к национальному, еврейскому. Да и полно, имело ли это значение? В его пластинках еврейский дядя Эля звучит с таким же азартом и юмором, как и «Барон фон-дер-Пшик» или белорусская «Бувайте здоровы, живите богато». И все-таки, все-таки… Песня – она, безусловно, была для него интернациональна. У песни его нет акцента. А у жизни?

Мы застенчивы. Мы говорим: эстонская сдержанность, украинская певучесть, грузинский темперамент. Этого – не стесняемся. Это – качество. А как Утесов? А что Утесов? Утесов – это Одесса, говорили нам, говорили и говорим мы и, вероятно, будут говорить наши дети. «А что это такое?» – уже сейчас спрашивают наши дети. Как им объяснить? Я не пишу теоретическую статью, я пишу воспоминания. Но и их иногда надо объяснить.

Например, такое. Когда обсуждался режиссерский сценарий фильма об Утесове, присутствующие нашли, что в нем «слишком много Одессы».

– Что вам далась эта Одесса? – спрашивали меня.

– Утесов – народный артист СССР. Это важно, – что вы все время киваете на его одессизм!

– Ну и что, что он вырос в Одессе?

– Что вы подразумеваете под «одесским акцентом»?

Но вот встал один редактор и попросил слово для короткой географической справки.

– Вы меня извините, – сказал он, – но Одесса – это город-герой на Советской Украине, а столицей Еврейской автономной области является город Биробиджан.

Сказал и сел. И больше про Одессу не говорили.

Или другое воспоминание: я попросил Утесова рассказать в фильме байку. Именно байку – из тех, которыми славились его выступления перед не самой широкой аудиторией. Позволю себе напомнить ее вам такой, какой он ее рассказал.

«Я долго не был в Одессе, приехал туда после огромного перерыва. И вот концерт. Я волнуюсь, я думаю, как он пройдет. Первое отделение проходит на «ура». И я мечтаю, как после концерта я удеру с заднего хода, поеду к себе в «Лондонскую», буду сидеть над морем, дышать воздухом и будет счастье. Потом кончается концерт, и я счастлив. Я убегаю, сажусь в машину, и вдруг прямо на капот бросается женщина. Она смотрит на меня и спрашивает:

– Ви – Утесов? Яшка, Яшка! – кричит она.

Путаясь в соплях, прибегает мальчик лет десяти-двенадцати.

– Это Утесов, – говорит она ему. – Он умрот, и ты его больше не увидишь. Смотри сейчас!

Я сказал:

– Дура! – захлопнул дверцу, уехал. Какое небо, какое море, какое счастье? Все куда-то улетучилось. Такова цена популярности».

Мне предложили убрать из картины эту байку.

– Она груба, – говорили мне. – Она неуважительна по отношению к зрителям, – говорили мне. – Это пошлость, – говорили мне.

Я пришел к Утесову.

– Знаете, что, Алеша, – сказал Леонид Осипович, – вы закажите студию или как там это у вас называется, а я вам одно место переозвучу. Думаете, я не сумею? Я же знаю, что их там смущает. Вместо «Яшка, Яшка!» я крикну: «Сашка, Сашка!», вы думаете, я не попаду в артикуляцию? Ах, вы думаете, что они все-таки не отстанут?

Я стал его уговаривать позвонить высокому начальству. Он отказывался. Он говорил, что уже не боец, что он всю жизнь дрожит при слове «начальство», что надо попробовать переозвучить, а уж если не выйдет…

Картина к тому времени была готова. Поэтому я продолжал настаивать, говоря, что стоит дать палец, и от картины полетят пух и перья. Словом…

– Давайте номер, – сказал Утесов.

– Здравствуйте, можно НН?.. Это народный артист Утесов говорит… Здравствуйте, НН, это Утесов… – пауза. – Тут про меня картину делают… – пауза. – По-моему, получается… Нет, у меня вопрос: зачем мне второй раз пытаются сделать обрезание? – длинная пауза, и по выражению его лица я вижу, что на том конце провода начальство помирает от смеха. Утесов бесстрастен:

– Да? Большое спасибо.

Кладет трубку.

– Он сказал, чтоб пока он не посмотрит, мне обрезание бы не делали. – И только тут теряет серьез и начинает улыбаться.

Так что сказать нашим детям? Я бы сказал так: в 1895 году в городе Одессе родился в еврейской семье мальчик, фамилия которого была Вайсбейн, что в переводе с идиш означает «белая кость». Он рано стал артистом и, когда выбирал псевдоним, нашел себе нечто гордое и одинокое и стал Утесовым. Даже в самые худшие для псевдонимов времена, мне кажется, его псевдоним никто не пытался содрать с него живьем: Утесов – это уже звучало вечно.

И вместе с этим и вокруг этого он был истинный одессит: веселый, шумный, самолюбивый, напористый, как и положено уроженцу вольного города.

Он был человеком не только своего времени, но и своего народа. И поэтому-то в самой большой его радости всегда присутствовали доля грусти и толика самоиронии. В самом большом горе, на дне – зернышко улыбки, капелька надежды. И любимыми его писателями были, во-первых, Шолом-Алейхем, а во-вторых, Бабель.

И еще одно: демократизм эстрадной «звезды» – часть профессии, непременная часть того, что американцы называют имидж: это и облик, и образ, и легенда – всё вместе. За пределами публичности