И тут рождается вопрос, честно говоря, дерзкий: «Нормален ли Битов?»

Чтобы ответить на него, надо понимать, о каком именно Битове идет речь?

1. Об Андрее Битове из романа Валерия Попова «Горящий рукав»: «Мы кинулись вниз по знаменитой лестнице архитектора Лидваля. Андрей был распростерт на мраморном полу. Четыре милиционера прижимали его конечности. Голова же его была свободна и изрыгала проклятия.

– Гады! Вы не знаете, кто такой Иван Бунин!

– Знаем, знаем! – приговаривали те.

Доброжелательные очевидцы сообщили подробности. Андрей, сойдя с лестницы, вошел в контакт с витриной, рассердившись, разбил ее и стал кидать в толпу алмазы, оказавшиеся там. Набежали милиционеры, и Андрей вступил, уже не в первый раз, в неравный бой с силами тоталитаризма…

Удивительно, что писатель Аксенов, Василий Павлович, тоже оказался участником тех событий. В тот самый вечер он тоже находился в “Европейской”… Василий Павлович спускался уже вниз, со знаменитой Асей Пекуровской, первой женой Сергея Довлатова, бывшего тогда в армии и в разводе с Асей. Аксенов и Ася спорили о том, есть ли писатели в Питере?

– Назовите кого-нибудь! – требовал Аксенов.

И тут они увидели распластанного Битова.

– Вот, пожалуйста, один из лучших представителей петербургской прозы! – сказала Ася».

2. О Битове из эссе прозаика и поэта Олеси Николаевой «Брат мой Битов»: «Из-за своей рефлексии он был человек раздвоенный: с одной стороны… у него был “светский напряг”, порой он выглядел очень высокомерным, холодным и даже надменным, понимал, как оказаться “в нужное время в нужном месте”, с другой – вдруг становился очень простым и открытым, даже душевным и беззащитным. Мог в таком расположении духа запросто выпивать с каким-нибудь деревенским алкашом, разговориться с первым встречным или с попутчиком в поезде, и его принимали “за своего”.

Многие люди, вспоминающие о нем, рассказывают, как они, будучи малознакомыми, вдруг попадали под обаяние битовского внезапного расположения, когда он запросто общался с ними, высказывал прикровенные мысли, делился своими писательскими размышлениями, и они расставались с ним, насыщенные его идеями и размягченные его симпатией. А едва ли не на следующий день, кинувшись к нему с распростертыми объятьями, вдруг осекались под его отчужденным взглядом. Как будто и не было этих возлияний, этих откровенностей».

3. Об авторе «Пушкинского дома» из стихотворения Александра Кушнера, написанного в 2007 году:

Два мальчика, два тихих обормотика…

(1961)

Два старика, два тихих дурака,

Сидят в саду и взгляду свысока

Предпочитают взгляд на жизнь в упор,

Как в детстве, долгий: дорог даже сор.

В ногах шныряют голуби в пыли.

И говорит старик: «Ну что, пошли?»

И говорит минуты через три

Другой: «Пора! Смеркается, смотри».

Заря позолотила облака.

– Ты не похож ничуть на старика.

– А ты, мой друг, какой же ты старик?

За столько лет ты к жизни не привык.

Вечерний луч замешкался в листве.

Прошла еще минута или две.

Привстать и сесть опять, и закурить.

Как хорошо! Обидно уходить.

Или, наконец, о Битове у Ахмадулиной:

Мы с Битовым порою говорим,

что смерть понятней помысла о смерти,

изъявленного формулой строки,

незыблемой, как ход светил с востока.

Смерть – белый лист, а помысел – стихи,

и Битов их читает превосходно.

В отъезде он…

И далее:

Кто не один – не может быть поэтом.

Часы стремглав ведут подсчёт годин.

Друзья мои, великие вы дети.

Беда лишь в том, что всяк из нас – один,

и я, и Битов. Кстати, Битов, где ты?

Вопрос, на который и сам Андрей Георгиевич, думается, не знал ответа.

Везде и нигде.

Тут и за окоемом.

Получается, что сочинитель действительно оказывался не вполне нормален – и в эпоху «Большого шара», «Дачной местности» и «Аптекарского острова», и во времена «Метро́поля» и «Преподавателя симметрии», – потому как всегда был и оставался многоликим, многообразным, непонятным, в конце концов, а говоря словами Саши Соколова, «непозволительно сложным… не в меру психологичным, излишне филологичным и философичным».

На обывателя, привыкшего к немудрящим сюжетным конструкциям и прямолинейным высказываниям, нелинейность и парадоксальность Битова производила гнетущее впечатление, в них (парадоксальности и нелинейности) находил он (обыватель) откровенный укор своему слабоумию.

А еще все это казалось этакой набоковской надменностью, стрелы которой летели точно в цель – «не извольте беспокоиться, ошибки не будет», – как бы вскрикивал Федор Михайлович, наблюдая за их полетом и сжимая кулаки на груди.

И это уже потом произошло то, что произошло, – «потряс его за плечо. Лева не шевелился. Потряс сильнее. Поднял голову. Лицо было зеленым и прозрачным. С ужасом смотрел Митишатьев на свою ладонь – она была в крови… Попробовал вытащить из правой руки пистолет – он был зажат как в тисках» (А. Г. Битов).

Хорошо, что сейчас нам известно, что все это оказалось фарсом и стрелы те были игрушечными и с присосками, и пули ненастоящими, хотя бы и поролоновыми.

Достоевскому же только и оставалось, что заламывать руки от досады, как тогда, когда он узнал от автора, что никакого кровопролития между Бродским и Бобышевым не случилось.

Вот и хорошо, что не случилось, хотя русскому писателю всегда не хватает чего-нибудь этакого, душещипательного – эпилептического припадка, например, лютого и бессмысленного смертоубийства, несчастной и горькой любви, пьяного загула и мордобоя, истерического раскаяния или побега в никуда.

«Никуда» наступило в начале декабря 2018 года.

Битов стоит на Госпитальном мосту через Яузу и наблюдает за бегущим по набережной молодым человеком в тренировочном костюме Спортклуба МФТИ имени Баумана.

Честно говоря, в Лефортово всё имени Николая Эрнестовича – парк имени Баумана, 29-я клиническая городская больница имени Баумана, в которую сейчас по Госпитальному мосту проезжает карета скорой помощи.

Это через два года тут будут пробки из медицинской спецтехники, а сейчас только одна машина мимо Битова и проехала.

Автор продолжает наблюдать за уже почти исчезнувшим за поворотом реки бегуном, вспоминает, как и он в годы молодости «с наслаждением вдыхал морозный воздух… И словно бы смотрел на себя со стороны, как он легко и красиво бежит».

Бродский вспомнился:

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.