Дьячкова лежит, и смотрит на травинку, ветром колеблемую, и понимает, что он и сам примерно такая травинка. А натура Шепитько – натура во всех смыслах – была именно этот карьер, инопланетное зрелище; на его фоне даже замечательная сцена в цирке – после которой Шепитько угодила в больницу в предынфарктном состоянии, потому что был один дубль, и надо было снять его за двадцать пять минут, а потом в цирке гасили весь свет, – даже этот кусок не выглядит серьезно. Хотя был определенный успех, и фестивальный, и международный, и Визбору, например, картина даже нравилась – потому что именно после нее стало понятно, насколько Лариса все-таки не отсюда.

3

А Климов в это время маялся с “Агонией” – фильмом, который, как это обычно бывает у гения, уродовали все по очереди, а получилось то что надо. Он этот фильм тоже не любил – именно потому, что очень уж мучительно его снимал, загремел несколько раз в больницу (и тогда на площадке его подменяла Лариса), потом его не выпускали в прокат, но показывали почему-то всем иностранным гостям на “Мосфильме”, при этом продавали за границу и показывали на фестивалях, наградили во Франции и в Венеции, а в СССР он вышел только после перестройки. Успеха, кстати, не имел. То есть как не имел? На него ломились (и я в том числе), но непонятно было, что хотят сказать все эти бесконечно талантливые люди. Первоначально задумывался фарс, где все, включая Распутина, жулики и ничтожества; потом – историко-революционное кино, в котором революции не было вообще, а власть падала сама по себе, из-за собственного идиотизма (генеральная претензия ко всем сочинениям о России начала века была та, что большевики играли в них очень уж малую роль, но призна́ем хоть сейчас, что они ее играли! Это была маргинальная партия, подобравшая власть тогда, когда она уже вполне самостоятельно рухнула в грязь, и распорядившаяся ею, прямо скажем, не лучшим образом). В конце концов у Климова получилась – но этого он сам, кажется, не хотел, – историческая драма, довольно наглядно демонстрирующая то, как все добиваются собственных целей, а вместе эти цели точно складываются в узор общей гибели; трагическое кино про то, как гибнет империя – не потому, что ее губят, а потому, что, как написал Дьячков в предсмертной записке, “пора”. И атмосфера этой гибнущей империи – грязной, зловонной, прогнившей, а все-таки сложной и талантливой – очень точно совпадала с тем, что Климов видел вокруг; поэтому Пикуль писал “Нечистую силу”, и ее громила партийная печать (в основном за неприкрытый антисемитизм), а Климов снимал “Агонию” – про агонию, увы, советской власти. Будет и еще один такой фильм, уверяю вас, про наше время, и тоже будет непонятна авторская позиция, потому что было-то плохо, а стало-то хуже, и с каких бы щей ожидать чего-то прекрасного?

Климов страшно убивался с этим фильмом, он разросся до двухсерийного, далеко отошел от сценария, атмосфера на съемках была соответствующая, почти оккультная, люди только что с ума не сходили, на роль министра Хвостова был приглашен известный гипнотизер Райков, раскрепощавший подсознание (я был однажды у него на сеансе и оказался, к счастью, негипнабелен). Учился я в школе, расположенной рядом с “Мосфильмом”, многие мосфильмовские дети учились у нас и видели картину, слухи о ней ходили пугающие, и, надо сказать, некий отпечаток великого, мрачного и непонятного на ней действительно лежит, она очень значительная и при этом плохая. То есть опять-таки она очень интересна в художественном отношении, скажем корректно, но где нет единого авторского отношения к предмету, как учил Толстой, там нет искусства. А есть удивительное в смысле точности свидетельство о той идеологической и душевной путанице, которая царит в России последние лет сто пятьдесят, принимая иногда – как в десятые и семидесятые годы – совершенно патологические формы.

И, конечно, виртуозная работа с хроникой: Климов был гением монтажа, умел так смонтировать хронику и досъемки, что не различишь, и атмосфера гибнущей страны, ее роскоши и беспечности, ее бесправия и разорения, передана у него точно, да и передавать ничего не надо было: среди этого жили. Пятилетняя работа над картиной, то закрывавшейся, то доснимавшейся, то запрещаемой, то продаваемой, вымотала Климова страшно, и в какой-то момент он ушел из дома.

Связано это было с тем, что Лариса переживала триумф – первое в жизни безоговорочное признание в связи с фильмом “Восхождение”. Картину эту спас как раз Климов: ее не хотели выпускать, Плотников в роли Сотникова напоминал, как говорили киноначальники, “Исусика”. Они говорили: нам нужен герой, в которого будут дети играть! А дети в то время в котельной играли в гестапо. А Шепитько снимала фильм совсем не во славу советского патриотизма. Выпустить такую картину было проблематично, но Климов добился того, что посмотреть готовый фильм согласился глава Белоруссии, сам человек с партизанским опытом, Петр Миронович Машеров. Общались они в то время потому, что Климов готовился снимать “Убейте Гитлера” по “Хатынской повести” Алеся Адамовича. У Машерова с партизанством была связана и глубокая личная драма – его мать немцы повесили именно за связь с партизанами, и на просмотре “Восхождения” он плакал.

Петр Машеров из республиканских начальников был наиболее человечным и культурным, его без преувеличения можно было назвать интеллигентом, и погиб он странно: как и Лариса Шепитько, в автокатастрофе, после столкновения с грузовиком; до сих пор ходят слухи о том, что его собирались выдвинуть в председатели Совета министров СССР и многим он мешал. Нет человека, который бы плохо отозвался о Машерове: он совершенно не был советским сатрапом, хотя, конечно, и диссидентом не был. Фильм произвел на него огромное и страшное впечатление, он полчаса благодарил – его реакции оказалось достаточно, чтобы экранизацию “Сотникова”, первой повести об интеллигенте на войне, выпустили на большой экран. Лариса Шепитько стала в какой-то момент самым известным и перспективным режиссером, ее стали приглашать на международные фестивали: сначала как участницу, потом как члена жюри. Началась ее слава. И ей понадобились серьезные усилия, чтобы среди этих разъездов привести в более или менее нормальное состояние собственного мужа, которого, по сути, выбрасывали из профессии: решением чиновников из Госкино СССР работа над фильмом “Убейте Гитлера” была остановлена.

Почему “Восхождение” получилось фильмом настолько значительным? Потому что Шепитько вышла на свою тему; потому что жизнь в какой-то момент поставила ее перед последними вопросами: в 1974 году она на третьем месяце беременности получила тяжелую травму и решила сохранить ребенка, хотя врачи настаивали на аборте. Почти семь месяцев ей пришлось провести в больнице, переносить