дорогу, на удаляющиеся возки и скачущих обочь вершников. И снова на душе было спокойно и тихо. Он знал, чувствовал, что тишина эта — обманчива, что скоро она схлынет, что впереди ждёт его, и не только его, не одно тревожное лихолетье, но так хотелось, чтобы длилась эта тишина вечно, чтобы люди мирно жили, трудились, чтобы отдохнула Червонная Русь от войн, от крамол и ратных нахождений. И Варлаам почему-то верил, что такое время наступит.

71.

По склонам подольских холмов весело зажурчали ручьи. На улицах посада мальчуганы из соломинок и дощечек мастерили крохотные кораблики, пускали их в мутный бурный поток и гурьбой бежали вниз, наперебой крича и с восторгом наблюдая, как утлые судёнышки лихо одолевают очередной порог и несутся, подхваченные течением, в клокочущем пенном водовороте.

Снег быстро, едва не на глазах, таял, обнажалась жухлая прошлогодняя трава, грязь, конский навоз. Кое-где уже пробивались зелёные росточки, на деревьях набухали первые почки.

Лев любил по весне объезжать свой стольный город. Он медленно, важно, пустив низкорослую татарскую кобылу шагом, спускался па Подол, осматривал кузницы, скудельницы, домницы, в которых плавилась болотная руда, затем поднимался на заборол крепостной стены. Щурясь от яркого вешнего солнца, взирал на чисто вымытое, с редкой россыпью облачков, высокое небо, на мельницы-ветряки на холмах, вращающие лопасти под порывами свежего ветра, на выглядывающие из леса строения Георгиевского монастыря, на крутые овраги, меж которыми проглядывала вдали грязная узенькая Полтва.

Десницей с обрубленными перстами, которые добрая старушка-знахарка ежедень смазывала густым слоем барсучьего жира, чтоб не болели, князь любовно проводил по гладкой древесине крепостных зубцов. Жизнь текла по круженью своему, за зимой, с её буранами и метелями, наступила весна, отгремела весёлая Масленица с блинами и соломенными чучелами, пришёл Великий пост с долгими молитвами, поклонами, с солёными грибами, огурцами, капустой, чёрным хлебом.

Вот только менялись лета всё быстрей и быстрей. Не успел Лев оглянуться, а уже опять очередной год минул. Снова пахарям боронить поле, сеять рожь и пшеницу.

Глядел князь в серебряное зеркало и с горестным вздохом замечал всё новые седые власы в долгой своей «Златоустовой» бороде.

Воистину, в молодости дни тянутся медленно, неторопко, зато в старости несутся вихрем, как тройки резвых скакунов в неистовом галопе.

Особенно остро ощущал старость свою Лев рядом с юной супругой, весёлой беззаботной девочкой. С её приездом едва не в каждом уголке просторных княжеских хором всякий день раздавался звонкий и радостный девичий смех. Женская половина терема — бабинец — наполнилась знатными чешками из свиты принцессы и молодыми боярскими дочерьми. Участились пиршества, выезды на охоту. Шумно стало у Льва в доме, в покоях княгини вечно гремела музыка, звенели гусли, дребезжала волынка.

Лев бежал от этого веселья, подолгу закрывался у себя, слушал шум ветра за окном, часами, поставив ноги на каминную решётку, взирал на огонь. Нет, что-то он сотворил не то, что-то было не так.

Что и почему, он понял, когда увидел однажды во время своих утренних объездов города возле Подзамковой слободы отряд татар в мохнатых бараньих шапках, гонящих из посада скотину и возы с добром.

«Данник я, жалкий данник ханский!» — заныло сердце.

И захотелось вырвать из ножен саблю (благо длань покуда была ещё крепка!), кликнуть кметей и иссечь этих татар в куски, как капусту! А потом сорвать с шеи и швырнуть в ручей ханскую пайцзу!

Но нет, невозможно, нельзя! Это — гибель! Гибель и его, Льва, и всей Червонной Руси! Это спалённые, разграбленные дочиста города, сёла, ремесленные слободы, это тысячи трупов обочь дорог, это запустение, пожары, несчастья нескончаемой чередой!

Но кто же, кто виноват в том, что он, князь Лев, владетель Червонной Руси, так мелок, жалок, безвластен?! Раньше он отвечал на этот вопрос просто, не задумываясь ни на миг: «Войшелг!» Теперь, когда и кости ненавистного литвина давно истлели, ответ был иным, совсем иным. Время, обстоятельства, и сам он, Лев, тоже виноват. Да виноваты, собственно, все они, русичи, от одного крика «Татары!» разбегающиеся в стороны, куда глаза глядят. Становилось обидно, скверно, горестно!

С годами Лев стал больше понимать отца, который мечтал освободиться от татарской неволи и пытался сколотить союз против Орды с западными государями и римским папой. Оно, понятно, было затеей пустой, но каково было гордому князю Даниилу ощущать себя данником какого-нибудь вонючего Бурундая или Маучи!

...В начале марта внезапно объявилась во Львове вдовая княгиня Альдона. Приехала в крытом возке всего с десятком гридней и остановилась не в княжеских хоромах, а в доме у тысяцкого.

Единожды вскоре, в вечернюю пору, холоп доложил Льву, что Альдона стоит в сенях, просит принять.

Она, показалось Льву, совсем не изменилась со времени их последней встречи. На лице, бледном и твёрдом, не было заметно ни единой морщинки, серые глаза светились прежним упрямством, и так же, как и ранее, она горделиво вскидывала вверх голову в повойнике и жемчужном очелье.

— Альдона, княгиня! — Лев развёл руками, усаживая нежданную гостью в резное, обитое рытым бархатом кресло. — Рад тебя зреть. Как прежде, молода ты и красива. Пора бы тебе сызнова замуж. Не век ведь горлицей на сухом древе вековать этакой прелестнице. Ты только скажи, кто из князей или бояр люб тебе, тотчас того счастливца призовём, свадьбу сыграем.

Альдона презрительно усмехнулась.

— Ты что ж, сватом мне быть хошь? Нет, не о свадьбе толковать я приехала.

— Что, забижает, может, тебя кто? Может, утесняет какой боярин шумский? Бояре нынче дерзки.

— Нет, не забижают.

Лев, не зная, как вести себя с сестрой убитого им Войшелга, в нерешительности ёрзал по скамье, супился и кусал по привычке усы.

— Иное у меня к тебе дело, — сказала княгиня. — Для начала вопрошу: ведомо ли тебе, отчего преставился брат твой, а мой муж, князь Шварн?

— Его отравили. Так сказал лекарь. — Лев, нахохлившись, как ястреб, уставился на горящие в печи поленья.

— А ведаешь ли, кто отравил брата твоего?

— Нет. Если бы знал, покарал. Ох, княгиня, княгиня! Растревожила ты меня. — Князь горестно вздохнул и смахнул слезу. — Прошлым ты живёшь, страстями былыми, угасшими давно, в золу чёрную обратившимися. Стоит ли ворошить эту золу? Огня она всё равно не даст. Ибо прошло всё, истаяло. Вот смотрю иной раз сам на себя: старик, и только. Да, жалкий старец. Впору посох в руци, лапти на нози, суму перемётную на рамена