Среди Варлаамовых людей только трое были убиты, татей же ушёл, ускакав за реку, к польской кон-границе, едва десяток, остальных безжалостно засекли саблями.

Никакой радости в душе Варлаам не ощущал, одно горькое сожаление нахлынуло на него. Вот был знатный славный боярский род. Предок Мирослава, Нажир, был правою рукой самого Мономаха, восседал в первом ряду в Думе в золотых палатах киевских, правил посольства в Венгрию, в Германию, знали и уважали его и в Регенсбурге[208], и в Эстергоме[209], и во Флоренции, и в Царьграде. Отец Мирослава бил угров в битве под Ярославом, ходил под знамёнами князя Даниила в Польшу и в Австрию. И вот у такого человека — такой сын, у великого Нажира — ничтожный потомок, в душе у которого не осталось ничего, кроме мстительности и алчного сребролюбия!

Варлаам с содроганием вспомнил страшную картину убийств на баскачьем дворе в Перемышле. Женщину, которую любил и которая отвергла его, полюбив другого, Мирослав удавил тетивой в припадке злобы! Нет оправдания этому зверству!

Во Львов Низинич отослал скорого гонца с вестью о поимке крамольника. Мирослава бросили в подземелье, в то самое, где когда-то сидел Тихон, и приставили к нему крепкую стражу.

Лев не заставил себя ждать. Уже через день в Перемышль примчался вершник с княжеской грамотой. Всего три слова было начертано на бересте: «Повесь крамольника. Лев».

«Вот так. Коротко, без лишних разговоров. Быстрое и страшное наказание за извет. “Повесь!” Что я, кат[210]?! — Варлаам сперва даже немного рассердился на князя, но потом подумал иное: — А как иначе? Зачем ждать, зачем томить его в темнице, зачем устраивать нелепое судилище? Проще сразу, как разбойника и убийцу!»

Казнь состоялась рано утром во дворе замка. Вдали за тёмной стеной леса горела багрянцем заря, было тихо, безветренно, падал пушистый снег. Варлаам смотрел на лица кметей, спокойные, сосредоточенные, заметил собравшихся возле ворот посадских (откуда только сведали о казни). Мирослав, подталкиваемый двумя стражами, растрёпанный, чёрный, с исполненным дикой ненавистью взглядом, который он то и дело бросал в сторону Низинича, шатаясь, плёлся по двору. Становилось не по себе от злобного сверкания этих волчьих глаз, от этого искажённого безумной звериной яростью лица.

Мирослав взошёл на помост. Княжеский кат набросил ему на шею петлю.

— По повеленью князя Галицкого Льва Даниловича, — возгласил Варлаам, — за лихие дела твои, за перевет, за татьбу, за убиение многих невинных, будешь ты повешен, Мирослав, как тать и разбойник!

Слова в холодном, неподвижном воздухе, в мертвенной тишине, воцарившейся на площади, прозвучали торжественно и неожиданно громко.

— Я — родовитый боярин, — прохрипел Мирослав. — Петля — для вонючей голытьбы! Вели срубить мне мечом голову!

— Какой ты боярин? — Уста Варлаама скривились в презрении. — Тогда, под Новогрудком, сорвал с тебя князь Лев золотую гривну. Или забыл уже? Разбойник ты, грабитель, тать ночной! Славный род свой опозорил ты тёмными деяниями! А для таких место одно — в петле!

Он коротко взмахнул рукой и отвернулся.

Лишь по вздоху глубокого облегчения, который прокатился по замковой площади, Низинич понял, что всё кончилось. Он скользом глянул на грузно повисшее над помостом тело, сокрушённо качнул головой и быстро взошёл по крутой лестнице в хоромы.

Сохотай и Витело стояли возле забранного слюдой окна. Варлаам догадался, что они наблюдали оттуда за казнью. Заметив Низинича, молодая женщина с вымученной улыбкой поспешила ему навстречу.

— Как хорошо, что ты казнил злого боярина! Он был там, в Бужске, когда они... — Она не договорила, внезапно расплакалась и уронила голову ему на грудь.

Варлаам ласково огладил Сохотай по распущенным чёрным волосам.

— Ты из-за этого меня не хочешь? — вдруг спросила сестра Маучи. — Знаю, ты отомстил, но... Ты не хочешь взять меня в жёны. Я живу около тебя, а ты не замечаешь, ничего не замечаешь... В чём я виновата? Да, я хотела... Себя убить... Не смогла.

— Что за мысли?! — ужаснулся Варлаам. — Сохотай, ты красива, тебя любой взял бы... И мне ты люба... Как сестра.

— Сестра? И только? — Мунгалка обиженно надула губку и вырвалась из его объятий.

— Подожди, не серчай. — Варлаам остановил её, ухватив за тонкое запястье, обтянутое монистами. — Вижу, ты здесь скучаешь. Я думаю... Хочу устроить тебя в свиту новой княгини, Елены-Святославы. Не для тебя такая жизнь, среди грубых воинов, в окружении стен крепостных. Там, во Львове, будут королевские приёмы, роскошные одежды, появятся добрые женихи. Всё у тебя будет славно, душа моя! Нечего тебе киснуть тут, возле меня. Ты выучилась нашей молви, ты стала православной, ты умна, хороша собой!

— Довольно! — фыркнула от негодования Сохотай. — Отселяешь, прогоняешь от себя?!

Она недовольно повела плечом, резко отвернулась от него и бросилась вверх по лестнице.

— Я забочусь о твоём будущем! — крикнул Варлаам ей вослед.

— Хорошо, я поеду во Львов! — сквозь слёзы прокричала ему в ответ Сохотай, перегнувшись через перила.

— Вот и славно, — ответил со слабой улыбкой Низинич.

Не откладывая дела в долгий ящик, он тотчас прошёл к себе в покой и принялся писать грамоту Льву.

О казнённом крамольнике на сей раз он даже не упомянул. В конце концов, с ним всё было решено. Писал Варлаам в основном о Сохотай, просил пристроить её при дворе, напоминал, что она — сестра покойного Маучи, что она может оказаться полезной для молодой, неопытной великой княгини. Указал, между прочим, и то, что Сохотай — не последняя невеста, что таких, как она, любят добры молодцы.

Гонец во Львов ускакал в тот же день. Варлаам из окна смотрел ему вслед, замечая, как клубится за конём снежная пыль. На душе было тихо, спокойно. Назавтра ждали перемышльского посадника хозяйственные заботы — сбор кормов, дани, посылка тиунов, охрана границ — и некогда будет ему больше стоять подолгу вот здесь, возле окна, некогда предаваться воспоминаниям о прошлом. Но почему-то ему хотелось, чтобы нынешняя тишина тянулась как можно дольше. Дела и заботы придут позже, а сейчас он просто стоял, смотрел и радовался нежданно наступившему покою.

В марте, когда солнечные лучи растопили снег и лёд на реках, Сохотай уехала во Львов. С ней вместе ко двору князя отбыл и отпросившийся у Варлаама Витело. И снова, как давеча, Низинич стоял возле окна, снова смотрел на