Ну и анкеты: из 15-ти 13 такого содержания «Я, такой-то, такой-то прошу принять меня в комсомол, так как хочу быть в передовых рядах строителей коммунизма». Задаем вопрос: «Как лично ты собираешься строить коммунизм?» — «Как все». «Что такое коммунизм?» — «Это где нет капитализма». «Кто твой любимый писатель?» — «Маяковский». «А что он написал?» — «Кем быть?» (04.02.69).

Однако надо сказать, что эта наивная и запоздалая вера в содержательность ритуалов, которые давно уже формализовались и превратились в формы игры, официального лицемерия, длится не так уж долго. И уже 20.11.1969 читаем в дневнике: «Бюро и комитеты комсомола — сплошная фикция».

Но надо отметить, что дело не только в том, что автор дневника постепенно взрослеет и умнеет и потому ее взгляды меняются. Уже с самых первых записей дневника моделирование самости происходит отнюдь не только с помощью заталкивания себя в правильный, обструганный ящик с надписью «настоящий комсомолец». Наряду с дисциплинированным желанием быть такой, как «дóлжно», происходит и своего рода постоянный «бунт» против коллективистской, деперсонализированной модели личности, потому что, пожалуй, самое акцентированное желание во всех саморефлексиях — это жажда «быть собой», быть не такой, как все, нормальное подростковое желание выделиться, смертный страх быть похожей на других. Постоянно, как заклинания, повторяются обращенные к себе призывы: «главное самобытность, быть самим собой. Только собой, всегда собой, яркая индивидуальность, только не серость, только не таким, как все» (7.09.69). Интересно, что, высказанное вслух, публично, это соображение не вызовет одобрения у представителей той «релевантной группы», которая, в сущности, и является незримым адресатом всей советской риторики дневника. Дело происходит на диспуте, о котором упоминалось выше (отчет о нем занимает 12 страниц).

Другой дядечка: «Я вообще не знаю, зачем спорить об идеальном человеке, все основные его черты сформулированы в моральном кодексе строителя коммунизма <…>» Я: «Я вот не согласна, что идеал человека сформулирован в моральном кодексе, это какие-то общие принципы для всех, но весь у каждого должен быть свой конкретный идеал. Я лично считаю, что в человеке главное Личность, индивидуальность и т. д.» Некто блондин с блокнотом обвинил меня в анархизме и просил объяснить, что я понимаю под индивидуальностью, самобытностью. <…> Я объяснила, что это значит иметь всегда собственное мнение, даже если оно не совпадает с мнением других <…> Тогда он сказал, что у меня желание любым способом выделиться: все идут по тротуару, а я, индивидуальность, — пойду по мостовой. И потом зачем презирать толпу. Ведь коммунизм будет строить толпа. На что я парировала, что я считаю, что коммунизм — это содружество равных индивидуальностей (9.9.1969).

Отмеченная О. Хархординым в качестве способа самоформовки советского человека работа над собой через подражание образцам присутствует в дневнике (тема «кто мой идеал» возникает не раз и не два), но интересно, что главные «кумиры» — не Павел Корчагин, например, или кто-то в этом роде, а Лермонтов и ранний Маяковский. Остро переживаемое одиночество, чувство избранности (подростковый мессианизм), гиперэмоциональность их лирических героев, вероятно, делает их подходящими моделями самоидентификации. Отвечая на страницах дневника на вопросы так любимых девушками анкет, Ирина называет своими любимыми героями Печорина, Раскольникова и Ивана Карамазова.

Эта противоречивость, метание между «дисциплинированным» хотением быть правильной девочкой и настоящей комсомолкой и «бунтарским» желанием быть индивидуальностью, самой собой, говорить и делать «поперек», характерна для этого дневника на всем его протяжении. Эта противоречивость заметна и на уровне стиля. Зоны относительного освобождения от насилия дискурсом во многом связаны с темой обсуждения: записи о друзьях, мальчиках, первой любви и т. п. сделаны по-другому, другим языком, чем вербальные самобичевания и акции самовоспитания по типу «я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше». Когда Ирина, прочитав в «Комсомольской правде» статью о дневниках Толстого, пытается по примеру последнего подробно описать свой обычный день, в этой записи (и по содержанию, и по форме) практически отсутствует идеологическое и риторическое напряжение: стилистически нейтральным языком описывается рутинная скука уроков, на которых наша героиня болтает с соседкой, читает книжки, вырезает на парте благоглупости, на переменах швыряется вместе со всеми губкой. Когда нечаянно этой губкой ей «попадают по башке», «настроение резко меняется. Не могу смотреть без отвращения на эти тупые, глупые, самодовольные рожи. Появляется довольно странное чувство, которое трудно смирить: хочется бить их и бить по этим наглым рожам». Учителей в этой записи она называет Катькой и Костей, замечает, что они «орут и напрягают», что «на литературе высасываем проблемы из пальца». Из этой же записи узнаем:

Бабушка извелась с этими покупками, уроков почти нет. Играю чуть-чуть в куклы. Читаю Антологию советской драматургии, <…> за чаем говорили о спорте… (16.05.69).

Но все же эти моменты относительной свободы письма — острова в океане власти господствующего дискурса, власти по принципу «повелевать и наказывать». Ощущение адресата-цензора появляется вновь и вновь, это замечает собственно и сам/а автор.

Странно, но мне все время кажется, что я пишу все это для кого-то и надо сравнения получше и мысли поизящней, повесомей, о международном положении, например. А о себе самой, какая есть (не очень хорошая), писать даже как-то стыдно. Такие паршивые мысли бывают иногда (12.08.68);

опять для кого это я пишу, для какого-то дяди, который, прочитав эти строчки, скажет, что я самокритичная. Я сама так думаю? (26.09.68).

После ссоры с сестрой:

Слушай, кончай корчить из себя добродетельную, как будто в надежде, что она прочитает (2.01.69).

Кроме того, есть еще один адресат, осознаваемый автором, который, в общем-то, является иным воплощением все того же эксперта и контролера, — это потомки. Сознание, что человек должен жить (и писать дневник) не в личном, а в историческом времени, заставляет фиксировать исторические события и приличные этому событию чувства.

Вечер прошел хорошо. Торжественную часть, правда, завалили, а танцевали весело. Да что это я первым делом о танцах-то, ведь 25.10 комсомолу вручили шестой орден — орден Октябрьской революции. Ура! И еще 25-го же полетел в космос еще один советский космонавт (26.10.68).

Кто и когда полетел в космос — это старательно фиксируется в качестве новостей «мирового масштаба»: «что стыковка Союза-4 и Союза-5 была произведена, совсем-совсем забыла написать (это уже для потомков)» (26.01.69). (Предполагается, вероятно, что у потомков не будет иного источника информации, кроме данного дневника!)

Кроме информации о полетах в космос и стыковках на орбите, для потомков надо