социальное расслоение и, разумеется, была правильная идеологическая атмосфера, по крайней мере, на том внешнем уровне, который был понятен и доступен детям. Летом 1968 года семья вернулась в Советский Союз, отец получил работу на Украине, но из‐за временной неустроенности быта мать и дети (три девочки) какое-то время жили у бабушки, в Вологде. Потом мать и сестры уехали, а автор дневника, Ирина, упросила оставить ее в Вологде и жила там, в доме бабушки и дяди, два года до окончания средней школы. Эта преамбула нужна потому, что в некоторой степени объясняет идеологическую зашоренность и инфантилизм нашей героини. Она была в некотором роде гомункулом, выращенным в насыщенном советском бульоне (похожими были дети из закрытых городов, космических городков типа Ленинска).

Писать свой дневник она начинает в ситуации резкого жизненного перелома: смена страны, города, школы, условий жизни (бабушка с дядей живут в материальном отношении очень скромно), отрыв от родителей, — все происходит одновременно. Ситуация порождает ощущение кризиса, страшного одиночества (все первые страницы дневника переполнены записями про ожидание и получение писем от оставшихся вдалеке старых друзей). События, которые фиксируются в дневнике, — самые обычные для жизни советской школьницы: уроки, поездки в колхоз, комсомольские собрания, «огоньки», вечера, участие в молодежной редакции при местной комсомольской газете, поездка в трудовой летний лагерь, книги, фильмы, подруги, первая любовь и пр.

Дневник очень личный, приватный в том смысле, что в высшей степени эгоцентричен, сосредоточен на выяснении отношений со своим Я. Напряженная саморефлексия мотивирована ситуацией одиночества, отсутствия поначалу друзей, трудностями адаптации в новую среду. Этот «сюжет» развивается по двум линиям: самоапология и самобичевание с последующим самовоспитанием.

На звучащий лейтмотивом вопрос: почему я одна, почему меня не понимают? — предлагается два конкурирующих ответа, которые, если упустить вариации и оттенки, сводятся к следующему: они не понимают меня, потому что я слишком хороша для них; и — они не понимают меня, потому что я слишком плоха для них, недостойна их дружбы, и мне надо исправлять себя и становиться лучше.

События внешней жизни, конкретные приметы времени появляются, конечно, на страницах, но не так часто. То в разговоре на пляже собеседница говорит, что «в Чехословакии теперь все спокойно» (23.08.68), то упоминается, что на школьный вечер некто продвинутый принес музыку Битлов, а

никто не понял. Требовали такую музыкальную пошлость, как «Лада» и «Электричка». Что у нас в школе за вкусы. Ничего нового не принимают, как старые бабки (5.11.1969).

Время от времени упоминаются китайцы — главный образ врага, — то со страхом (вдруг нашим мальчикам придется воевать?), то иронически: учительница обществоведения, объясняя классовую сущность мировоззрения, написала на доске «Рабство вечно». «Бог создал человека», а одна одноклассница говорит: «Вот сфотографирую и пошлю китайцам — чему в советской школе учат» (1.09.1969).

Но все же в основном дневник заполнен разговорами о себе, самопризнаниями и самоуличениями. Однако самые приватные, личностно значимые вещи обсуждаются с помощью тех идеологических схем и понятий, которые услужливо поставляются господствующим (советским) дискурсом. Так, ключевыми концептами для проговаривания и прописывания самой болезненной и личной проблемы — отчаянного одиночества, непризнанности — становятся идеи и понятия коллективности, братства, большой семьи, которые в высшей степени важны для советского мифа[1234], но здесь еще приобретают характерные для шестидесятых годов черты «романтики»: вместе куда-то ехать, что-то там открывать, делать трудное дело, петь у костра, жить сообща, дружной семьей[1235]. «Чем хорош колхоз? Вернее, колхозная жизнь. Все вместе. Как в семье. Колхоз сдружает» (6.09.68). Можно увидеть в дневнике постоянную зависть к этим мечтаемым, гипотетическим братским сообществам. Так, долгий шлейф восторгов вызывает знакомство с ребятами из отряда «Алые паруса» клуба «Романтики», которые все поголовно собираются поступать в геологоразведочный. Один из длящихся сюжетов — участие в молодежной редакции при комсомольской газете, которая рождается из ностальгии ее инициаторов по существовавшему когда-то в начале 60‐х клубу «Гренада». Вымечтанные идеальные отношения в школе, среди одноклассников (не имеющие ничего общего с реальностью) описываются словами популярной песни: «Одноклассники-однокашники и ровесники, и друзья. Мушкетерскому братству нашему по-мужски буду верен я». Запись от 9.09.1969 содержит подробное описание публичного диспута в клубе железнодорожников «Называться человеком — легко, быть человеком трудно»:

Сначала показали фильм «Улица надежд» о ребятах, которые строят на Таймыре поселок Светлый. Так здорово там у них, позавидуешь. Конечно, сразу мечты — махнуть на стройку и т. п. Идея этого фильма (ее высказывает один из героев): «Я уверен, что молодежь поедет туда, где трудные условия. Многим хочется испытать, чего ты стоишь да и стоишь ли ты вообще чего-нибудь».

Мечты «махнуть куда-нибудь на стройку» или «пойти на завод» несколько раз звучат в дневнике — в качестве рецепта от одиночества.

При этом нельзя говорить здесь о влиянии каких-то определенных книг, романных героев или сюжетов. Читает автор дневника совсем другие тексты, которые вряд ли могут спровоцировать подобные настроения и дать образцы выспренно-романтического стиля: «Анну Каренину» и «Воскресение» Л. Толстого, «Преступление и наказание» Достоевского, повести Чехова, «Траву забвения» Катаева, «Журналистов» Берггольц, «Литературные портреты» М. Горького, М. Лермонтова, И. Бунина, раннего В. Маяковского (это то, что непосредственно названо в дневнике). Никаких Н. Островских и Фадеевых или молодежной прозы с ее «звездными билетами» не упоминается. Разве что мелькают имена Евтушенко и Рождественского. Речь должна, вероятно, идти не об ориентации на определенные тексты, авторов или героев, а о власти дискурса: газетно-радио-телевизионно-плакатная советская культура, идеология, распыленная в воздухе, предлагает образцы и модели поведения, в том числе и модели для строительства идентичности.

Здесь мы видим те практики «работы над собой», самоформирования и самопланирования, о которых писал О. Хархордин. В постоянных счетах и самоотчетах — что во мне хорошего, что плохого, от чего я должна в себе избавиться и пр., — присутствует модель идентичности, трафарет «настоящего комсомольца», с которым надо стремиться совпасть. Надо воспитывать в себе сдержанность, скромность, умение жить в коллективе, понимать других, цельность, последовательность, трудолюбие; кроме того,

настоящий комсомолец должен быть честным — в главном, в убеждениях, в вере. Здесь надо быть честным до конца и не уступать ни йоты своих принципов <…> Какие в книгах были комсомольцы! Чистые, чудные. Неужели сейчас все измельчало, неужели комсомол перестал быть святым и великим, тем, что тебя должно обязывать быть чище, лучше (5.10.1968).

В записях дневника много хлопот вокруг этого настоящего комсомольца и приема в комсомол, который, по мнению автора дневника, перестал быть испытанием (т. е. своего рода актом инициации) и превратился просто в пустую формальность. Со вздохом описывается такая