Через пару месяцев я заканчиваю свой армейский путь – полгода запасного полка, три недели фронта и девять месяцев лечения в госпиталях.

Свое девятнадцатилетие и День Победы я встречаю уже дома.

Встреча победителей

Конец мая. Солнце бьет в окна нашей квартиры на Третьей Красноармейской улице.

Я просыпаюсь рано, пока все еще спят, и первым делом хватаюсь за нитки, иголку и гимнастерку.

На это есть особые причины.

Сегодня через город проходят победоносные войска Ленинградского фронта, об этом уже три дня как кричит радио, сообщают газеты, и город готовится к встрече победителей.

На нашем доме висит красный флаг. Такие же флаги висят и напротив, на доме номер восемь, на здании института ЛИСИ и по всей остальной улице. Международный проспект, по которому пройдут войска, украшен еще наряднее, кругом лозунги: «Слава воинам-победителям!», «Родина-мать встречает своих сыновей!», «Наше дело правое – мы победили!», а на здании Технологического института – огромный портрет Сталина в форме генералиссимуса.

Я тоже готовлюсь к встрече. Гимнастерка плотно растянута коленями, и иголка делает последние стежки, прикрепляя желтую ленточку над левым карманом. Это – единственный знак, свидетельство моего участия в сегодняшних событиях, право выйти на улицу в этот замечательный солнечный день и право открыто и честно смотреть в глаза людям.

Улица заполняется народом. Все спешат к Международному. Я надеваю кепку, подпоясываюсь ремнем и вылетаю на улицу.

На Международном вдоль трамвайных путей уже выстроились толпы народа. Люди возбуждены, все в радостном ожидании, многие с букетами полевых цветов, очень много военных. Милиционеры в серой форме суетятся, выстраивают народ в две линии, подготавливая проход для войск, которые должны появиться от Московских ворот.

Дети перебрасываются раскидаями (впервые вижу с довоенных времен), женщины оделись в яркие платья, толпа гудит, движется, колышется, напряжение нарастает, и вот где-то у Фрунзенского универмага раздаются звуки духового оркестра, и по толпе единым вздохом проносится: «Идут!»

Шеренги приходят к движение, уплотняются, люди становятся ближе друг к другу, толкаются, милиционеры ровняют проход, бесцеремонно отталкивая первые ряды назад, гул, выкрики, – и вот они показались!

Впереди торжественно шагает духовой оркестр, золото труб под ярким майским солнцем слепит глаза; праздничные мажорные звуки тонут и вновь прорываются сквозь разрозненное многоголосое «ура!..».

А вот и войска!

Медленно едут «виллисы». В первом в невообразимо роскошном парадном мундире стоит генерал с рукой под козырек, золотые погоны, пестрота множества орденов, фуражка с золотой тульей, золотая звезда Героя. Вокруг него блистательные офицеры. Господи, сколько орденов!

«Виллис» с рослыми, один к одному, загорелыми, подтянутыми гвардейцами – руки на автоматах, белозубые улыбки – охрана генерала – медленно, колесо в колесо, следует за начальством, и букеты летят в машины, пестрым дождем рассыпаясь на отдельные цветочки.

Идут солдаты.

Боевые офицеры возглавляют колонны. Парадная форма, золоченые погоны. Бравые, красивые, загорелые мужчины печатают шаг, позвякивая орденами перед ликующей толпой. Солдаты, солдаты, солдаты… Все с боевым оружием, с автоматами, пулеметами Дегтярева на плечах, они идут сомкнутыми рядами, счастливые, улыбчивые, медаленосные, идут в строю, по-военному, но как-то вольно, не парадно, а как хорошо поработавшие и знающие себе цену люди, радостно возбужденные и по праву принимающие горячие приветствия и искреннюю благодарность народа.

Идут победители.

Идут победители черных сил фашизма, идут баловни и избранники судьбы, чудом оставшиеся в живых счастливцы, которых, по случайному стечению обстоятельств, почему-то пощадила костлявая…

Остановилась колонна.

Команда «Вольно!» – и толпа бросается вперед, сминает милицию и смешивается с колонной. Женщины обнимают и целуют солдат. Солдаты высоко подбрасывают визжащих от восторга детей. Откуда-то появляются бутылки, и водка плещет в граненые стаканы.

Меня зажали, оттеснили назад, и я, охваченный общим порывом, протискиваюсь вперед к солдатам и отодвигаю плечом худую женщину, что-то выкрикивающую в экстазе.

Жидкие светлые волосы у нее разметались по плечам, платок сбился, в одной руке буханка хлеба, в другой – наполовину пустая бутылка с водкой.

– Чего растолкался? – сердито бросает она мне и, глядя светлыми злыми глазами, добавляет: – Понаехали тут!

– Становись! – звучит команда, и зелено-серое с трудом и не сразу расцепляется с пестрым.

И снова мерно стучат сапоги, и снова где-то вдали гремит оркестр, и снова шумит ликующая праздничная полупьяная толпа, но все это уже там, позади, потому что я медленно, внимательно рассматривая выщерблины на панели, бреду назад, к нашему дому.

Ленинград. 1960–1968 гг.

Встреча

– Ваше место второе. Можете располагаться, – сказал мне чисто выбритый и подтянутый проводник поезда Хельсинки – Петербург. Я поставил рюкзак на полку, удобно уселся и стал ждать соседей по купе.

Долго ждать не пришлось. В купе впорхнула молодая ярко одетая девица, радостно поприветствовала меня, спросила, откуда я еду, есть ли у меня семья, как долго я находился в Финляндии, какая у меня специальность, ах, как интересно, мой двоюродный брат тоже рисует, дочка тоже талантливая – вышивает по канве… И тут же защебетала о себе и своей жизни. Жизнь у нее, как оказалось, сложилась счастливо: ей удалось осуществить свою мечту – выйти замуж за иностранца, ее муж – финн, страховой агент, получает кучу марок, у них двое детей, он не пьет и раньше не пил, не то что другие финны, у них свой дом, а машина японская, Субару, а в Питер она ездит к родне, вот два чемодана шмоток братьям и их семьям…

Дверь купе открылась, и к нам вошли соседи, пожилая пара – рослый мужчина с угрюмым выражением лица и его грузная жена с дешевой шляпкой на седой голове. Молча расположили свои вещи и, отвернувшись от нас, дружно уставились в оконное стекло. Оба были одеты скромно, непарадно.

Моя бойкая молодая соседка, примолкнувшая было во время прихода стариков, снова раскрыла рот и защебетала с новой силой. Тема мужа и детей плавно перетекла в характеристики финской родни, и я уже стал угорать от этой трескотни, как она вдруг спросила, что у меня с рукой.

– Память о фронте.

Она остановилась, как бы с наскоку.

– А сколько же вам лет?

Я ответил.

– Значит, вам примерно столько же, сколько ему? – качнула головой в сторону соседа.

– А вы спросите его.

Девица выбросила несколько финских слов моему соседу. Тот медленно и как бы неохотно повернул к ней голову, и я успел рассмотреть его обтянутые кожей острые скулы, суровый взгляд из глубоко проваленных глазниц и седой клок волос, брошенный через морщинистый лоб. Он произнес одно слово и опять отвернулся к окну.

Она снова спросила его о чем-то, и он утвердительно кивнул головой, не разжимая губ.

– О чем вы его спросили?

– Воевал ли он.

Разговор неожиданно принял интересный поворот.

– Спросите, если не трудно, где?

Она перевела мой вопрос. Он посмотрел на меня, помолчал немного, потом хрипло произнес одно слово: «петровски».

– Он сказал: «Петровски». Это значит Петрозаводск.

Что-то ударило мне в голову, и в купе сразу стало жарко. Следующий вопрос вырвался уже сам, вне моей воли: не скажет ли он – когда?

Переводчица почувствовала мое волнение. Что-то большое и важное творилось у нее на глазах, и она была в центре происходящего. Она перевела вопрос, и ответ прозвучал моментально.

– Он сказал: в июле 1944 года.

Вот оно! Я перевел дух.

– Скажи ему: я тоже воевал под Петрозаводском!

Он напрягся, повернулся ко мне всем корпусом. Вопрос прозвучал, как выстрел – перевод не потребовался. Я ответил сразу:

– В июле 1944-го.