– Стражей поставили?

– А как же… Ночью или утром придёт, наверное, туман, – говорил Збик равнодушным голосом, – человека на расстоянии шага увидеть будет нельзя.

– А ты дорогу найдёшь в потемках? – спросил воевода.

– Я? – рассмеялся своим тонким и писклявым голосом нищий. – Куда?

– К ним…

– Не большого на это ума нужно, – сказал нищий, – я тут свой между Радзеёвым и Брестом.

Он тяжело вздохнул и, тут же поднимая глаза, как верный пёс, что ожидает кивка, уставил их на воеводу.

– Куда, панку? – спросил он тихо. – К ним? Сейчас?

– Ночью, не дожидаясь дня! Понимаешь?

– С чем?

Воевода нагнулся к его уху.

– С чем? – начал он живо и нетерпеливо, жестикулируя руками. – Скажешь: сейчас или никогда. Теперь, завтра… Часть их отошла от Бреста, часть не дотянула до ночлега. Те, что есть, отяжелевшие, сонные… и вовсе не ожидают.

Збик слушал эти слова с великим вниманием, повторяя их себе потихоньку, вытаращив глаза, как бы делал великое усилие для запоминания всего.

Воевода ещё раз подтвердил поручение.

– Завтра на рассвете…

Збик живо поцеловал его руку и тут же съёжился, скривился, пригнул голову, калекой вышел из шатра и исчез.

Наступала ночь.

Как предвидел нищий, по земле начал стелиться густой туман, мокрый, пронизывающий, насыщенный тем характерным запахом, который приносят с собой осенние туманы – неизвестно, из земли его получая или из облаков.

Дым разожжённых костров, прижатый его тяжестью, падал также к земле и расстилался как серое покрывало над лагерем.

Поэтому ни малейший порыв ветра не затрагивал эту атмосферу, мокрую, выгрызающую глаза, сжимающую дыхание.

Из польского лагеря не видно было немцев, крестоносцы не могли также заметить людей воеводы.

Оттуда до немецких солдат долетали обычные окрики, вокруг воеводы шло тихо, как никогда.

Весь люд сидел какой-то нахмуренный и неспокойный.

Воевода шепнул что-то Добку, тот встал и направился к шатрам старшины Наленчей.

В одном сидели Ремиш, Огон, Жегота и все те, которых мы видели недовольными воеводой. Теперь дивное согласие царило в этом кружке. Из маленькой бочки наливали каждый в свой роговой или деревянный, серебряный или латунный кубок, попивали и тихо шептались, как бы боялись сами себя.

Когда увидели входящего Добка, глаза всех обратились к нему.

Он головой дал им какой-то знак.

– Правда? – спросил Силач.

– Правда, – сказал Добек.

Ремиш потёр руки так, как если бы для использования их приготовил.

– К чёрту! Сегодняшняя ночь будет долгой! – воскликнул он.

– Лишь бы наши не проспали, – проговорил Климч.

– Ни один ока не зажмурит, ручаюсь, – шепнул Ремиш, – то же, что мы, чувствуют все. Из кожи бы повылезали… так им срочно…

Он поднял руки кверху.

– Боже милосердный! Боже всемогущий, Боже великий, – воскликнул он, – дай же нам дожить до этой минуты и…

Он не докончил.

– Лишь бы король, – сказал Добек, – не колебался на этот раз. Потому что в другой раз, как тут, мы их не поймаем, и туман ужасный… не увидят его, пока им на шею не сядет.

Ремиш снова потёр руки.

– Повторите-ка приказание, – отозвался Огон, – что говорит воевода?

– Быть в готовности и не спешить, пока король сам не даст знака, нападая на них.

– А ежели в тумане на нас первых нападёт? – спросил обеспокоенный Ремиш.

– Не может этого быть, потому что он знает, где мы находимся и почему воевода в долине не хотел разместиться, хоть ему там назначили.

– Так помоги мне Бог, – начал Ремиш, – жизнь бы отдал, чтобы суметь комтуру эльблонгскому за серадзкий монастырь и костёл заплатить.

Он весь содрогнулся – иные молчали.

Добек, поглядел на молодого, в углу на земле сидящего Наленча и сказал:

– Пройди от шатра к шатру, посмотри, что делают, напомни, чтобы доспехи никто снимать не решался, коней не пускать… Сёдел не снимать.

– А что если подсмотрят, что мы так бдительны? – спросил Огон.

– Сегодня не увидят ничего, срочно им подниматься, а ничего не опасаются, – сказал Добек.

Однако он постоял минуту молчащий.

– Кто из вас немного говорит по-немецки и о немца потереться не боится? – спросил он.

Встал другой юноша, у которого едва ус показался, сын Ремиша, которого жгла жестокая лихорадка.

– Я! – сказал он.

– Иди к шатру маршала и великого комтура, раскрой глаза и гляди, что делают, пьют ли хорошо, сняли ли доспехи, напилась ли уже челядь.

Сандо схватил шлем и вышел.

Старшие сидели.

Нетерпеливое ожидание продолжалось какое-то время – вечер полз как черепаха… иногда казался нестерпимым. Смотрели друг на друга, то один, то другой вставал, прохаживался, садился, вскакивал снова и вздыхал. Приподнимали заслону, всматриваясь в темноту.

Ночь была чёрная, а из-за густого тумана на расстояние шага всё исчезало.

В той части лагеря – тишина смерти, а дальше – глухой ропот и шум.

Ждали возвращения Славка и Санда.

Добек поглядел на свой меч, висящий у ремня, и при светильнике проверил острие. Другие, увидев это, бросились также к своим.

Редко у которого вырывалось слово… невыразительно шептали…

– В лагере даже петухи не запоют, – сказал Ремиш, – а в Блеве, по-видимому, не только петухов, но и крыс нет! Как тут человек узнает, когда утро приближается?

Первый вернулся Сандо – глаза его смеялись.

– У маршала насмерть пируют, – сказал он. – Только сели есть, а выпили уже достаточно… Слышно это из песни, потому что, пока трезвые, поют набожно, а уже теперь начали распущенно. За каждой песней раздаётся жестокий смех.

Все поглядели друг на друга.

– А у других спокойно? – спросил Добек.

– Везде весело, – отпарировал Сандо.

– Чем дольше будут бдить, тем днём лучше заснут, – добавил Ремиш.

Вбежал Славек, обратились все к нему – он сперва показал рукой, что всё как надо.

– Никто даже не раздевался, – сказал он, – а всем так срочно, как нам дня ждать. Сидят по шатрам и под возами, как на часах, каждый держа в руке меч.

Старшие усмехнулись.

– Как вам кажется? – спросил Ремиш. – Есть ли уже полночь?

– Кто его сейчас знает, – рассмеялся Огон, – я по опыту то знаю, что дни в жизни не равны, – когда человек хочет сократить, это растягивается, а когда рад бы продлить, сокращает.

Заглядывали в бочку, пока последние из неё капли не вылил Климаш. Ремиш нашёл другую, но не все согласились на то, чтобы в неё заглядывать.

– С мутной головой идти на бой нехорошо, – отозвался Добек.

– Или-или, – возражал Ремиш, – иногда в бою трезвый чересчур видит, а лучше слепым быть.

Начали понемногу наливать. До утра было далеко.

Тот и этот достали сухого хлеба и засохшего мяса, но с разговором не шло – мысли кружились вокруг одного: скоро