Маршал Теодорих, несмотря на то, что тут все отряды удобно могут расположиться, приказал разложить лагерь при Блеве.

Только миля была от местечка Радзиёва, где бы его люди предпочли стоять, чтобы и поселение устроить, и лучший найти приют. Тут, в диком поле, где даже деревни нигде не было и с водой для стольких коней трудно, – роптали на неудобное логово.

Но спорить с Теодорихом даже великий комтур не смел.

Зигард, комтур копживицкий, когда уже начинали раскладываться, шикнул, оглядевшись, и на коне поскакал к маршалу.

– Должны ли мы провести ночь в этой пустыне, в мокрой низине, где ни хорошего пастбища, ни воды нет?

– Мы останемся здесь, прикажите разбивать шатры, – ответил нахмурившийся маршал. – У меня есть причины, из-за которых мы должны тут собрать наши силы. Я жду Оттона из Лютебурга и тех, что на Брест пошли, не надо рассеиваться. Хотя воевода мне ручается, что король далеко и что о нас не думает и уходит, – я не вполне этому верю. Наши отряды разделены… Здесь нужно собраться.

Маршал посмотрел на говорившего и этим взглядом показал ему, что приказ не может быть изменён.

Зигард молчал.

– Мне сдаётся, что боязнь краковского короля напрасна, – ответил он тихо, долго помолчав. – Он рад бы избежать встречи – это явная вещь, а должен знать, что и король Ян наконец придёт, чтобы Познань осадить. Наши братья уставшие, а тут им стоять не будет отдыхом.

Теодорих равнодушно пожал плечами и повторил:

– Дайте приказ, чтобы сюда стягивались отряды.

Не могло быть уже о том спора; Зигард повернул коней и послушно поехал к своим братьям, которые роптали, как и он, на неудобный ночлег в мокрой низине, даже хворостом для костра не могущей их обеспечить.

Тевтонские военачальники, осмелевшие от безнаказанного преследования польского края, нигде до сих пор не встречающие неприятеля, перестали уже верить в него.

Немного вдалеке от большого шатра, который поспешно разложили, вбивая колья, которые должны были его удерживать, на конях стояли Зигард Копживицкий, Герман Эльблонгский, комтур, Альберт, Оре Гданьский, несколько гостей и более значительных комтуров, несколько графов, принадлежащих к ордену.

Они составляли кружок, во время войны привыкший проводить время вместе, пировать, охотиться и мучить людей.

Герман Эльблонгский особенно в минуты безумия был шутлив и со зверством мог совмещать циничное остроумие.

Рассказывали о его изощрённых и свирепых способах издевательства над язычниками, потому что поляки для крестоносцев были язычниками.

Этот кружок добрых дружков уже немного охотой на людей, поджогами и преследованиями был изнурён. Лагерные запасы, взятые из Торуня для похода, исчерпались, вино было всё хуже, приправа пигмента всё менее пряная, кухня всё более запущенная… Осенние ночи были холодными, а дни слякотными. Страна стояла большой выгоревшей пустыней, даже людей для забавы не встречали, поэтому все голосовали за то, чтобы с лёгкой и полной победой вернуться в Торунь.

Лица большей части этих достойных панов были насуплены, Герман зевал, ему было скучно. Прибывший Зигард, бормоча, донёс, что Теодорих упирается стать под этим захудалым поселением. Комтур эльблонгский пожал плечами.

– Мы преследуем какого-то призрака, – сказал он. – Этот маленький королик не имеет ни малейшей охоты встречаться с нашими копьями, его не видно и не слышно. Польский наш пан-палатин первый бы его почуял, потому что боится попасть в его руки, а тот ручается и клянётся, что в околице снова его нет. Зачем мы ещё тут таскаемся?

Альберт, комтур гданьский, фигура очень достойная, большого рода, великой гордости, оглядел равнину.

– Правда, что тут места достаточно хотя бы на вдвое больше солдат, но стоять в этом болоте – вещь не очень приятная.

– Маршал сказал! – немного насмешливо склоняя голову, отозвался Зигард.

– Ни огня быстро не будет из чего развести, – сказал Альберт, – ни чистой воды тут достать.

– Нет другого способа, – сказал комтур эльблонгский, – только в ту деревню, которая уже, должно быть, пуста или через мгновение такой быть должна, послать и приказать разбирать эти халупы.

Деревня, действительно, видимая в некотором отдалении, так бедно выглядела, что из неё едва костра можно было ожидать. За исключением хаты солтыса[10], остальные наполовину сидели в земле. Тевтонский отряд уже там крутился, ища жертв, но население сбежало заранее. Нашли двоих бессильных старцев, одного в глиняной избе на подстилке, другого – сидящего возле избы, с тем равнодушием к смерти, какое даёт пожилой возраст. Одного убил солдат, вбив ему в сердце копьё, другого крестообразно привязали на забор, чтобы медленно догорал. Были это обычные игрушки солдатни. Младшие жаловались, что для лучшей забавы не нашли женщин и… детей. Деревня была, как вымершая, люди – в лесу, скот и кони с ними.

Кучка наших достойных рыцарей стояла ещё на маленьком пригорке, ожидая, когда разобьют шатры, когда в некотором отдалении показался польский отряд воеводы, ища тут же места для себя. Был он предметом постоянного издевательства немцев. Легче вооружённый, немного распряжённый походами, менее дисциплинированный, представлялся он иначе, хоть гордости у него было хоть отбавляй. Согласно немецким понятиям, это был не солдат, каким они его себе иметь хотели. Впереди, со своим окружением, довольно нарядно и блестяще ехал воевода, справа и слева Добек и Влостек.

Винч, который на протяжении довольно долгого времени имел грустный и подавленный облик, теперь глядел весело, смело и голову поднял выше.

Зигард это заметил.

– Смотрите-ка, – шепнул он, – как ожил поляк, уверившись, что с королём не встретится! Только днём не многим в глаза смотрит веселей!

– Не терплю этого человека, – отозвался комтур эльблонгский, – он ни в чём не провинился, но, как для собаки сам запах кота и форма отвратительны, так для меня – каждого поляка, этого же больше, чем других.

Иные рассмеялись.

– И я их не выношу, – прибавил комтур гданьский, – варвары они, а притворяются христианами, предпочитаю уж пруссаков.

Польское войско шло свободно, издали поглядывая на крестоносцев. В рядах молчали, но это молчание людей было каким-то многозначительным и красноречивым, людей, вынуждающих себя прикрывать то, что делалось в их душе. Молчали – но лица их говорили; тот из них, кто думал, что не будет замеченным, глазами и устами показывал отвращение при виде немцев, подталкиваемый к взрыву.

Командующие придерживали суровыми взглядами и мало значащими движениями, наказывающими молчание.

Не имея что делать, крестоносцы делали как бы осмотр проходящего отряда. Обратились к нему лицами, усмехались, шептались, показывали пальцами более оборванных и менее