вот я и верю без посредников, как умею. И молюсь, как умею – просто разговариваю, когда припечет. Это у меня с детства, наверное, осталось. Для себя ничего не прошу: слишком это нагло, по-моему. Да и чего ради, спрашивается, мне Бог что-то должен? Прошу, чтоб все у тех, кто мне дорог, хорошо было, чтобы их поберег…

В очередной раз Сергей подумал, что Юрий далеко не такой легкомысленный человек, каким его видит большинство их знакомых.

Друзья всю ночь провели в палате, дремля все в тех же креслах.

Ранним, еще сумеречным утром Сергей проснулся оттого, что у него нестерпимо затекли ноги. Встал, стараясь не шуметь, размялся и вышел из палаты. Мельком взглянув на часы, отметил, что через три часа ему уже нужно быть в училище.

Тело ныло от долгого сидения, но спать уже не хотелось. Сергей зашел в туалет, умылся холодной водой и решил выйти освежиться на улицу.

Он задержался на крыльце, встал, дыша во всю грудь. Серое рассветное небо угрюмо нависло над домами.

– Серега! – услышал он голос Берсенева, поднял голову и увидел его высунувшуюся в окно голову, а сзади него медсестру, которая, ругаясь, за одежду тянула Берсенева назад в помещение. – Очнулся! – Окно тут же шумно закрылось, медсестра стала зло задвигать щеколды, как в немом кино продолжая ругаться на Берсенева.

Сергей стремглав бросился вверх по лестнице. Юрий стоял у палаты, возмущался, что ему не разрешают войти.

– Доктор, – настойчиво доказывал он, – да вы поймите: он, как только нас увидит, – в два раза быстрее на поправку пойдет.

– Молодой человек, я вам объясняю, ему категорически нельзя сейчас волноваться. Дайте стабилизироваться его улучшению. А если вы будете продолжать меня доставать – я вообще запрещу вам пропуск в отделение. – Это остудило пыл Юрия, он молча присел на коридорную скамью.

Друзья решили вернуться позже, позвонили Светлане, чтобы сообщить радостную весть.

Сергей поехал в училище, Берсенев к нему, вернее, к Белкину, домой.

В коридоре факультета Сергей встретился с Кобзаревым.

– Сергей Витальевич, тут, пока тебя не было, такое произошло…

– Так-так… то-то я и думаю: какое-то нездоровое оживление в войсках. – Он, еще проходя КПП, заметил группу людей в строгих гражданских костюмах, стоящую в стороне. Они что-то записывали в блокноты. – Ну, валяй!

– Если коротко – Болдырева арестовали.

– Как это?!

– Какая-то история с его поисковым отрядом… И это еще не все, – продолжил Михаил, – Краснову, похоже, тоже достанется: Болдырев ведь частенько его курсантов с собой подряжал, не бесплатно для Краснова, как выяснилось. Курсанты-то еще зеленые, свято верили в благородную миссию. А свой четвертый курс он брать с собой побаивался, я думаю: эти могли бы уже и догадаться, что к чему.

Стеклов зашел к начальнику факультета. Тот метался по кабинету, как лев в клетке.

– Слышал уже?

– Слышал.

– Позор, какой позор! – сокрушался Степан Аркадьевич, – на лучшем факультете. Услужили, мать их! На старости лет еще на допросы ходить, оправдываться! Ты чего светишься, не вижу повода для радости?

– Друг на поправку пошел, – ответил Сергей. Кречетов понимающе кивнул.

Выйдя из кабинета Степана Аркадьевича, Сергей хотел разыскать Катерину, чтобы и ей рассказать о своей радости, но у нее уже шло занятие с курсантами.

Он на несколько секунд задержался перед дверью аудитории, слушая ее приглушенный голос с непривычными «учительскими» интонациями, улыбнулся этому своему наблюдению и, поколебавшись секунду, все-таки приоткрыл дверь. Катерина оборвала речь и оглянулась. Сергей, не входя в аудиторию, из глубины дверного проема, сказал, почти прошептал ей: «Все хорошо!» – и улыбнулся. Катерина поняла его и, улыбнувшись в ответ, кивнула.

Весь день Сергей был в радостном возбуждении и даже не заметил, как быстро пролетело время. Вечером они с Юрием вновь приехали в больницу. В отделении стоял густой запах вареной капусты, иногда доносился звон ложек.

– Ужин, похоже, – сказал Юрий, оглядывая пустой коридор. – Даже на вахте никого нет. Безобразие, – добавил он беззлобно.

Вскоре в коридоре появился уже знакомый им хирург. Берсенев демонстративно отвернулся, когда они встретились взглядом. Врач улыбнулся этому по-отечески, сам подошел к ним.

– Состояние вашего друга в норме. Сейчас дежурный врач закончит осмотр, и можете ненадолго заглянуть к нему.

– Спасибо, – ответили друзья хором и направились в сторону палаты.

– Я же сказал: когда врач закончит, – повторил хирург настойчивее.

Спустя несколько минут врач вышел из палаты Сотникова, а следом за ним – молоденькая сестричка, державшая в руках небольшой лоток с окровавленными бинтами. Она уже хотела было преградить путь Стеклову и Берсеневу, протягивая руку, но из глубины коридора донесся голос хирурга:

– Наденька, я разрешил.

Они вошли в палату, встали рядом с койкой и замерли в смятении: Леонид лежал на спине, не шевелясь, очень бледный. Было неясно: в сознании он или нет.

Наконец Сотников скривил бескровные губы в страдальческой улыбке и, глядя на растерянные лица друзей, слабым голосом спросил:

– Что, не лучший способ собраться вместе я выбрал?

Анатолий Бузулукский. Пальчиков

1. Настоящее горе

Андрею Алексеевичу Пальчикову казалось, что за пятьдесят лет жизни он ни разу не испытал настоящего горя. Пальчиков понимал, что настоящее горе, скорее всего, уже давно наполняло его душу, но он не воспринимал его как невыносимое, всеохватное, настоящее. Он вынужден был считать себя странным, черствым, недобрым, нехорошим, потому что никогда не был убитым горем. Смерть бабушки, родителей, тети, брата, двух друзей он встречал с растерянностью, без обреченности. В нем не вспыхивало геройство вконец обездоленного человека. В нем не держалась скорбь. Он был сентиментален для окружающих и холоден для самого себя.

Он боялся, что это настоящее горе придет от детей или будет связано с ними. Теперь, узнав от сына, что у матери (бывшей жены Пальчикова Кати) подозревают рак, Пальчиков понял, что вот оно, это горе, здесь. Что случится оно уже в этом году, этой осенью. Что оно уже случилось. Пальчиков думал, что оно не кончится, что оно поглотит все рядом и уничтожит его, что это как раз и есть начало конца. Он знал, что дальше время предстанет в обрывках и любовь будет напрасной, растущей, смехотворной, как фантомная боль.

А вдруг, мелькнуло в сознании, беда жены еще не самое страшное. Нет, самое страшное. Будто вынырнув из пронзительной темени, Пальчиков почувствовал, что именно это, с женой, – самое страшное, а не то, что произойдет с ним впоследствии.

Он хотел понять, что теперь думают не о матери, а о нем, его, их дети – дочь Лена и сын Никита. Оба были взрослые (дочь – двадцатисемилетняя, сын –