– Ну, дядя… – хрипло выдавил один из них, подходя к Жадову. – Славно, славно отплатила нам твоя народная власть. «Смерть нагаечникам», значит? Ну, это мы ещё поглядим, к кому костлявая-то пожалует…

– Погоди… – протянул руку начдив. – Это ж… один выродок такой, ты же видел, казак, мы ж совсем другие…

– Мы разбираться не станем, – сплюнул казак. – Убирайтесь с нашей земли, все. Всех погоним, и вас, краснюков, и «золотопогонников». Не нужен нам никто на вольном Дону…

– Патроны, где возьмёте, казаки? – резко спросила Ирина Ивановна. – Склады все на юге, в Новочеркасске, у белых. Сколько продержитесь? Красная армия наступает. Вас задавят.

– А не держаться если – в яр все отправимся?! – словно выхаркнул кровь казак. – И так конец, и этак?!

– Можно сдать хлеб… – начал было Жадов, но казак взвился, замахнувшись нагайкой:

– Хлеб тебе сдать, краснюк, а?! А рожа твоя не треснет?! Хлеб выметете, что сеять станем?! Или в ров, значит, или с голоду помереть?! Не-ет, хрен тебе, красный! Лучше уж в бою, от пули честной!..

– Ну вот я ж тебя не расстреливаю, – с неожиданной усталостью сказал Жадов. – Ты меня поносно бранишь, а я слушаю. Был бы я таким же негодяем, как этот Бешанов-чёрт, поставил бы вас всех пятерых к стенке, и вся недолга. Со мной-то, казаче, у тебя язык длинен, слова храбрые. Потому что знаешь, что отпущу я тебя до твоего хутора. Потому что гляжу я на погибших – и своими б руками Бешанова этого разорвал, зубами б загрыз!..

– Ничего ты не разорвёшь и не загрызёшь, – отмахнулся казак. – Потому что боишься, начальник дивизионный. Своих же красных боишься. Не пойдёшь против них.

Жадов не ответил. Вернее, ответил совсем на иное.

– Отпеть людей надо. И похоронить. И чтоб волки не погрызли…

– Мы батюшку нашего привезём, – хрипло сказал казак. Дёрнул головой на прощание, отошёл. Жадов так и остался стоять над заполненными телами яром.

– Я его сам… своей рукой… дай только добраться…

Жадов бормотал себе под нос, сидя на лавке и глядя в одну точку.

15-я стрелковая дивизия застыла, словно древний воин, оглушённый внезапным ударом по шлему. К сожжённому хутору подтянулись остальные два полка, красноармейцы, мрачные и молчаливые, помогали столь же мрачным и молчаливым казакам Татарниковского хоронить казнённых.

Солдаты и казаки работали вместе, но приязни в этой работе не было совсем. Весть о случившемся степным пожаром облетела окрестные станицы, началось уже настоящее, стремительно ширившееся восстание.

Ирина Ивановна сидела за столом напротив Жадова. Курень, где они остановились, был из зажиточных, но сейчас комиссар не отпускал обычных своих колкостей в адрес «богатеев». Перед товарищем начштаба-15 лежала до половины исписанная бумага, начинавшаяся фразой: «Командованию Южфронта. Товарищу Сиверсу. Копии: Петербург, председателю Совнаркома тов. Ленину, народному комиссару по военным делам тов. Троцкому, председателю ВЧК тов. Ягоде. Срочно, совершенно секретно…»

– Мы его найдём, Миша. И казним.

Жадов пошарил под столом, где стояла бутыль мутного самогона. Плеснул было в стакан, поднёс к губам, но скривился и поставил обратно.

– Не знаю, Ира, не знаю. Кто-то, видать, в высоких штабах этому ироду дал на всё разрешение, иначе б так не лютовал…

– В революцию и не так лютуют, случается, – заметила Ирина Ивановна. – И безо всяких разрешений.

– Расстреляют его. Должны расстрелять. Не может быть иначе. Как же иначе-то? Никак. Никак… – бормотал Жадов, словно и не слыша её.

– А если нет? Что тогда?

– Тогда я его с-сам… своей рукой… – и Жадов, наконец, опрокинул в рот стакан самогонки.

Ирина Ивановна и бровью не повела.

– Ложись-ка ты спать, товарищ начдив. Утро вечера мудренее.

Жадов только помотал головой.

– Не могу я спать, Ирунь, дорогая. Прости, что так к тебе… душа не болит, воет душа-то. Яшка эвон, как взглянул в тот ров, так и пьёт беспробудно, пить не умеет, мучается, а пьёт, потому как это ж невозможно, когда такое…

– А Штокштейн где?

– А бес его знает… – Жадов вновь плеснул себе самогонки. – Да и чёрт с ним, не ведаю, где его носит…

– Не нравится мне это. – Ирина Ивановна поднялась, накинула полушубок, застегнула портупею с кобурой. – Возьму-ка я пару надёжных бойцов да и посмотрю, где этот наш «особый отдел» обретается…

– Погоди! – Жадов вмиг протрезвел. Со стуком поставил нетронутый стакан. – Я с тобой. Одну не пущу!

…Однако Штокштейна искать не пришлось – столкнулись с ним, едва выйдя за калитку.

– Товарищ начдив! – нехорошо обрадовался тот. – А я к вам. С новостями и с делами…

Был Эммануил Иоганнович свеж, подтянут, бодр, кристально трезв и в отличном расположении духа. Под мышкой нёс папочку с ботиночными завязками.

– Ну, чего там у тебя? – нехотя буркнул Жадов, поворачивая обратно.

– Нехорошо, нехорошо, товарищ начдив, – Штокштейн покачал головой, узрев стакан самогона. – Употреблять горячительные напитки в боевой обстановке…

– Дивизия ни с кем боя не ведет, Штокштейн, уймись. – Жадов махнул особисту на лавку. – Садись, выкладывай, с чем пожаловал?

Штокштейн неторопливо, с достоинством, уселся, так же неторопливо размотал завязки на папке. Делал он всё это с удовольствием, каждое движение было словно медовый пряник на языке.

– Отмечены контрреволюционные разговоры следующих красноармейцев… – Он принялся перечислять фамилии и должности. – Суровые, но необходимые меры по защите хлебозаготовок и искоренению враждебного революции казачьего сословия не получили должного внимания в партийно-политической работе с личным составом…

– Ты с ума спятил, Шток?! – вскипел Жадов. – Какие тебе, к чёрту, «необходимые меры»?! Баб с ребятишками расстреливать?! Да завтра весь Дон поднимется!

– Успокойтесь, товарищ начдив, – невозмутимо сказал Штокштейн. – И запомните хорошенько – у этой мелкобуржуазной субстанции, пока ещё именуемой «казачеством», своя хата всегда с краю. Поорут, повопят, а как поймут, что советская власть и Красная армия шутки не шутят и в бирюльки не играют – мигом за нас станут. За тех, кто сильнее. Поэтому никакой Дон никуда не поднимется. Расползутся по своим куреням и будут думать, что, может быть, пронесёт. Не пронесёт. Директиву о расказачивании выполнять надо безусловно и безоговорочно, а не вести бесплодные морализаторские разговоры. Всё понятно, товарищ начдив-15?

Жадов сидел бледный, сжав плотно губы, и молчал. Молчал, но так, что Штокштейн вдруг как-то неуверенно заёрзал на лавке и сказал капризным, плаксивым голосом:

– Ну чего вы на меня-то вызвериваетесь, Жадов? Я, что ли, этих женщин с детьми расстреливал? Я только бойцам объясняю необходимость подобных суровых мер. А вот назначенный к вам в дивизию комиссар, товарищ Апфельберг, стесняюсь сказать, пьёт горькую в компании некоей вдовой казачки весьма приятной наружности, что, конечно, несколько