— Кипучка холодная? Это что за диво?

— Как есть диво. Веселое вино, ровно девушка-молодушка, легкое, белое, с пузырьками жемчужными — радостно от него и душе, и телу. И сладкое! Самое оно, для ярмаронок, сделку закрывать да всю ночку опосля гулять-кантовать с песенницами. А как заморозить его, да с соком, до чего прикусно!

Посидели еще, поговорили. Красноперка по доброте все пыталась другу любезному какую девушку сосватать. Сумароку те речи слушать невмочь было, старался каждый раз миром кончить, поскорее разговор увести.

Наконец, поднялся чаруша, поклонился.

— За чай-сахар благодарю, а только и мне пора.

— Дел много, а на тебя всегда времечко у меня найдется, милый, — Красноперка, не чинясь, обняла, с щеку на щеку облобызала. — Будешь в Лукошках, отыщи меня. Хочу ходы тебе показать, да покалякаем лишний раз: вдруг да сманю тебя в работники? Мне, сам видишь, ох как верные люди в охрану нужны!

До Лукошек чаруша враз дошагал. На многолюдство попал: поспешал народ на ярмарку смысленную, на кудеса рукотворные дивиться. Кто из праздного любознательства, кто по делу.

Росла толпа, точно опара добрая: и молодцы, и молодицы, и старики со внучатками, и цельными семействами прибывали. Не для потехи те ярмаронки строили, а все же и гуляночки-беседки ставили, столы-доски на чураках да кадушках, и лавки торговые люди под парусными наметами раскидывали, и музыканты играли — много народу с тех сходбищ кормилось.

Не удивился Сумарок, когда навстречу ему попалась сама кукольница-мастерица, Амуланга: голова стриженая, порты мужские, рубаха да жилет с карманами. Кому, как не ей, по таковым ярмаркам ходить?

Иной человек вослед ей оглядывался: что за чудиха, мол? Амуланга же и бровью не вела, знай носом крутила, живицу во рту перекатывала.

— Путь-дорога, Сумарок, — откликнулась на приветствие, руку сильно пожала. — Рада, что тебя встретила, вместе и над кашей бодрей, и топиться веселей.

Фыркнул Сумарок, горазда была мастерица на подобные шутки.

— Сам-то что здесь? Дело пытаешь, али так, мимо гуляешь?

— В страдники думал пристроиться, на работную ярманку как раз иду.

— Добро. Я себе место купила под крышей, надумаешь задержаться, так подселом зову. Плату не стребую, но беседу составишь.

Подумав, решил Сумарок с Амулангой пройтись.

Когда еще доведется на чудеса глаза попялить? Компания Амуланги ему не в тягость была: по молчаливому уговору, о кнутах речи не заводили, и тем раздоров бежали.

Ходили, среди зевак да покупщиков, диву давались. Чего только не было на той ярмарке, каких только чудес неисчетных. Вот — воду гонит меленка по желобу, а из желоба вода та падает в воронку с узким горлышком, а в той воронке белье крутится-плещется. Так водица грязь выбивает-вымывает, с собой уносит, и не надо своими руками мять-колотить. Чем не подспорье хозяйке заботной, чем не приобретение полезное для портомоешной?

Вот — толкушка на ножном приводе. Знай ногами сучи, а пест тяжеленный и лен мнет, и зерно трет. Шелуху ветром сдувает, муку в мешочек через сита ссыпает.

А вот пчелиный пастырь в шапке с полями да сеткой: у короба на ножках, крышу снимает, оттуда рамки добывет, а в рамках — мед молодой, брусочком липовым лежит. Ни колод долбить, ни бортничать!

У другого чуда народ шумит, галдит: то древо стоит, в кроне птицы на разные лады поют-заливаются, а которые птахи из дерева, которы — из железа, а иные из кости.

Поодаль баньку поставили, да не простую: сами по себе ходят-катаются ушаты да веники. Ложится человек на лавку — и хлещут его веники, и мыльной водой шайки плещут, и чистой омывают, и лавка сама повертывается, скидывает разомлевшего под хохот зрителей, что носы у оконец плющат…

Всяческие приспособы рукотворные-разновидные встречались, иные даже Амулангу заставляли брови поднимать, вглядываться с ревнивым интересом.

С одними мастерами Амуланга раскланивалась, с другими за руку здоровкалась, от третьих — вовсе отворачивалась.

— Что же ты сама, ничем не повеличишься?

Амуланга плечом острым дернула.

— Не в пору мне бахвалиться. И без того мои придумки каждый знает.

— Твое изделие на отличку, то верно, — поддержал Сумарок. — Но сама не хотела бы изобретениями своими покичиться?

— Ты, Сумарок, поумнее многих, а все же дурак, — со вздохом досады промолвила Амуланга. — Не по закону на ярмарке мастеровой девице представляться. Я тут с каждого изделия, что под моим началом, по моим сметкам, делано, свою долю имею. Так что не кручинься, не обижу себя.

Сумарок посвистел уважительно.

— Неужели среди мастеровых вовсе девиц, опричь тебя, нету?

Амуланга задумалась.

— Есть которые, — признала нехотя. — Да больно до жизни лакомы, на сладкое падки. Тут, если по серьезке дело делать, всю себя отдать надо, а какой молодец-удалец станет терпеть? Работушка деннонощная очи вымоет, сухоту нагонит, румянец украдет, красу девичью выпьет. Слыхал небось, бабий век… Почитай, я всю жизнь, всю силу женскую на кукол потратила. Куда мне до песен любовных…

И сердито отвернулась.

Вернулись на постоялое место затемно. Ужинали на ярмарке же, Амуланга там языками зацепилась со знакомым мастером.

Был тот невысок, но уемист, ширь в плечах, крепкий, веселый. На возрасте, а кудри что туча грозовая, синь черненая; глаза светлые, быстрые.

Кулебякой назвался. Амулангу сестрицей ласково величал, с чарушей со всем почтением поздоровался. В беседу друзей старых Сумарок не встревал, сидел себе, из ставца хлебал, по сторонам глазел.

Амуланга охоча была растабарывать с человеком, по интересам близким, так что разошлись не скоро. Сумарок, только лег, сразу заснул крепко, а пробудился от стука.

Сперва на мышей подумал, на жуков-древоточцев.

Будто кто ногтем али гвоздиком: тук-тук-тук, и, длинно — скрип, скрип, скрип. Помолчит и наново.

Сумарок с кровати скатился, заглянул под нее. Никого. Стук же будто из-под пола шел…

— Ты чего кувыркаешься? — сонно справилась Амуланга, заворочалась.

— А ты не слышишь ли?

— Чего? — Амуланга зевнула, глаза потерла.

— Стучит…

Мастерица ругнулась.

— Сумарок… б… в башке у тебя стукает. Ложись уже, вставать засветло.

Еще постоял Сумарок, ночь слушая. Место Амуланга выбрала тихое, благочинное, исстари купцами облюбованное, которые с женами да детушками приезжали; соседи их, кажется, все спали.

Долго прислушивался, но стукан неведомый затих, угомонился.

…С утра вышли, после завтрака. Амуланга хмуро глядела, как ворона нахохленная с забора.

— Ты мало что костлив, ровно лещ, так еще и