Шрифт:
Закладка:
Николаус обнял её и почувствовал дрожь в плечах девушки. Он поцеловал её. Порог они переступили в поцелуе.
Пока он щёлкал кресалом, высекая искру, пока зажигал свечу, Ангелика прошла в ту комнатку, где он всегда умывался. Девушка посмотрела на одинокую скамейку и была этим почему-то чрезвычайно растрогана. Потом Ангелика перешла в спальню, скинула плащ на широкий подоконник, зачем-то заглянула под крышку сундука с бельём и села на этот сундук. Она была в лёгком платье валансьенского батиста[88]. На белом подоле красовались десятки крупных розовых и алых роз — раскрывшихся и в бутонах. А вышиты они — и лепестки, и листочки, и шипы — были так искусно, что казались живыми; наклонись только и возьми. Сквозь тончайшую, полупрозрачную ткань местами просматривалось её совершенное тело. Платье как бы впитывало в себя свет свечи и как будто светилось слегка, мерцало. И Ангелика в нём была — юная, прекрасная богиня, облитая нежным светом, заключённая в этот свет, как в чудный кокон... Низ кокона утопал в цветах. И Ангелика, сама нежность, само земное совершенство, из цветов этих, из чудных роз, как будто вырастала — как продолжение их и как высшее проявление их красоты. Она сама сейчас была — свежий, едва распустившийся цветок...
— Как же ты красива, ангел!.. — не смог скрыть восхищения Николаус.
Довольная похвалой, она засмеялась:
— Я вышивала это для тебя. Чтобы ты увидел.
— Я увидел.
— Много дней вышивала эти цветы, Николаус. И только сегодня под вечер наложила последние стежки. Помнишь розовый куст у колодца? Весь он здесь. Последние розы уходящего лета.
— Ты великая искусница. Но не подберу слов, чтобы сказать — насколько...
С улыбкой она посмотрела на Николауса и переменила тему:
— Я сейчас подумала, что никогда не бывала здесь, у тебя. Хотя комнаты эти хорошо знаю. Ещё девочкой играла в них тысячу раз. И тысячу раз приходила к родственникам, которые останавливались здесь. А сейчас... я будто и не у себя в замке. Я как будто у тебя в гостях — где-то там, в Литуании, в большом доме купца Фридриха Смаллана... В этом есть что-то от чуда.
— Ты — мой ангел! — сказал Николаус и погасил свечу. — Ты не в гостях у меня, ты живёшь во мне. Ты поселилась у меня в сердце и правишь им. Когда захочешь, оно замирает, а когда позволишь — оно бьётся сильней. Стоит тебе загрустить, и моё сердце заплачет. А если ты уйдёшь из него, оно, кажется, остановится навек. Спокойно ли тебе у меня в сердце, Ангелика? Нам ведь так хорошо вместе...
Но не было ответа.
— Ангелика... — позвал Николаус.
Он, раскинув руки, сделал несколько шагов вперёд, но не нашёл Ангелики на сундуке.
Николаус неслышно ступал по мягкому ковру.
— Где ты?..
Он ещё ослеплён был светом и ничего не видел вокруг себя, но он и без света хорошо знал, что в этой комнате и где...
— Ах, Ангелика! Ты совсем ещё дитя!..
Смех Ангелики послышался из умывальной комнатки, прелестный смех.
Николаус пошёл на её голос. Николаус пообвыкся уже с темнотой.
Ангелика сидела на единственной там скамейке и тянула к нему руки, спокойно и как-то по-женски властно... Глаза её сияли и манили. Прекрасное, совершенное тело было теперь хорошо видно в коконе лунного света — света, проникающего через узкое оконце.
Николаус подошёл к Ангелике и присел перед ней на корточки, поцеловал ей колени.
— Тебе никогда не убежать от меня!
Её бил озноб. Она вздрагивала от каждого его прикосновения:
— Я люблю тебя... Я люблю... Сделай же поскорей что-нибудь... — она положила ему руки на плечи, она скользнула ему сильными пальчиками по спине, она ноготками вонзилась ему в лопатки. — Мой дорогой Николаус, не тяни... Я умру сейчас!..
Николаус поднял её на руки и понёс в комнату. Он шёл медленно, очень медленно. Он знал, что сейчас ему не надо спешить, не надо её слушать. Он знал, что неспешностью действий, ласк даст сегодня Ангелике то, что она хочет. Она трепетала у него на руках, как осенний лист на ветру; дрожащими руками развязывала завязки у него на рубашке, она в неловкости едва не обрывала их, потом целовала ему грудь и поливала слезами.
Когда рубашка полетела прочь, когда Ангелика почувствовала спиной мягкое ложе, она потянула Николауса к себе. Всемудрая, всевечная женская сила её была неодолима. Сладкая патока, она тянула его к себе и затягивала, и обволакивала, и пропитывала, и дарила свой запах, и будто наполняла дурманом; она подчинялась ему, была его служанкой, она в то же время владела им и была ему госпожой. Она сходила по нему с ума. Она была любовь и гармония, она была песнь и муза его, наставляющая и утешающая его, воспевающая его, знающая прошлое его, понимающая настоящее и провидящая будущее.
Она, и правда, чуть не умирала...
И тогда Николаус взял её.
Этой ночью он любил её на своём широком ложе, под балдахином-небом, под золотыми звёздами. Крылатое божество Морфей, сын Гипноса, глядел на них из четырёх углов. Будто волшебное зерцало был бог Морфей: то прекрасное, взволнованное лицо Ангелики проступало в тёмном лике его, и тогда Николаус был Ангеликами окружён и погружен в них, был растворившимся в них, а то лицо самого Николауса проглядывало из тьмы и здесь, и там, и Ангелика, которая это лицо любила, каждую чёрточку на нём, приходила в восторг...
Ночь эта была такой же безумной, как и та, проведённая на самом верху Медианы...
...Николаус проснулся, едва забрезжил рассвет.
Ангелика лежала возле него. Чудные золотые волосы разметались по подушкам — маленьким и большим. Сон её, навеянный и хранимый Морфеем, был безмятежен, лёгкая улыбка блуждала на устах.
Николаус, совершенно очарованный красотой и свежестью девушки, долго любовался ею — нежной, прозрачной. Ему захотелось поцеловать её улыбку. И он сделал это тихо-тихо, стараясь не разбудить Ангелику. Но она всё-таки проснулась. Увидев его, улыбнулась счастливо и сладко-сладко потянулась. Край покрывала оттого сполз с неё, и взору Николауса неожиданно открылась её красивая нежно-розовая грудь. Такими теплом и свежестью
