Фортепиано пастору привезли прошлой осенью – огромный новый инструмент, для переноски которого с пристани в дом потребовалось шестеро человек, потому что этот высокий ящик был заполнен всей историей мировой музыки, а тяжелее всего весили приятели Бах и Бетховен. Теперь, когда во фьорде появился инструмент, настоящий инструмент, началась совсем другая жизнь! Для пасторши этот предмет стоил целой церкви. В ту зиму пасторская чета дала в Мадамином доме три концерта для лучшей публики городка – людей, которые умели сидеть на стульях. Песни Грига и Гаде вперемешку с более легкими шлягерами и, конечно же, «новейшие» народные исландские песни из седельной сумки пастора Ауртни. И тогда Вигдис решила, что в Сугробной косе вполне можно жить, хотя за окном ревел бескультурный буран.

И сейчас, когда кофепитие было завершено, словно необходимая бюрократическая процедура, моряки-сельделовы спешили приняться за работу: улов был ценный, – но пастор попросил их задержаться на пять минут: сейчас ему хотелось исполнить в честь визита хороших людей и хорошего дня песню, сочиненную им специально для такого случая: «Норвежские родичи! Дарите нам / вы новое время на свете…» Пастор сел за фортепиано, а Вигдис заняла место у того его конца, который был ближе к дверям, и потом они оба (правда, она – лучше и громче) запели эту специально сложенную песню присутствующим. «…Во фьорде улыбка бежит по горам, / и радости учатся дети». Слушатели зажмуривались и улыбались, как фьорд в солнечную погоду, – и светловолосый капитан вместе со всеми, хотя его глаза постоянно блуждали между женщиной, сидящей у края инструмента возле окна, и задней частью шеи аккомпаниатора.

Но по окончании песни, когда певица поклонилась и приняла аплодисменты публики, нарядный ребенок вдруг вырвался из объятий красавицы Сусанны и помчался к певице с громким возгласом: «Мама!» Вигдис, рассмеявшись, взяла дочь на руки и так поклонилась с ней, а аплодисменты стали еще громче. Эгертбрандсен крикнул: «Ура!», а сердце капитана воспарило ввысь, словно окрыленная кровяная колбаса: какое облегчение! Все мысли об убийстве, которые он лелеял, разом исчезли из его головы, и там начала свою неистовую пляску любовь, в сапогах на мокрой палубе; он бросил взгляд на Сусанну, и она, словно прочитав его мысли, на этот раз отплатила ему ответным взглядом.

Но взгляд у нее был безучастный – такой же безучастный, как пробки двух бутылок, не дающие никакого представления об их содержимом, обо всех мыслях, которые спали в этих стеклянных сосудах среди выверенных фактов, например, таких: вот к нам приехали иностранные гости, видеть новые лица – это всегда развлечение, а этот высокий светловолосый и впрямь необыкновенно миловиден, но его удачливость на море приведет к несчастьям на земле, это видно по его резким бровям – или как? Ишь, как он на меня смотрит, ну знаете ли, мой рассудок запретил мне заглядываться на красавчиков, дважды – это в два раза больше, чем надо, в обоих случаях тут бочки пустые, бочки-то пустые.

Вот что говорили эти две пробки, но у любви с первого взгляда есть только глаза, а ушей нет, и Арне сейчас больше всего на свете хотелось бы попросить пастора сходить с ними в ту новую некрашеную церковь, которая стоит вон там, и обвенчать их – немедленно. Единственным возражением против этого было то, что слишком уж очевидным и предсказуемым выходило, что они, молодые, светлые и прекрасные, должны прилепиться друг к другу. Но глаза не лгали – такие глаза! – все было уже решено. И тут он представил себе, как его мать, Маттхильд, раскрывает свои широкие объятья в голубой кухне дома во Вставанькере и обнимает ту, что станет его супругой навек. “Åh, Gud hva hun er vakker!” [122] – громко-громко выкрикивает она и смеется своим переливчатым румяным смехом всеми своими шестнадцатью щеками.

Но как раз в этот миг в дверь постучали. Магнус Пустолодочный пошел открывать – и был слегка удивлен, увидев делегацию, собравшуюся на полянке перед домом: там все еще была вереница, увязавшаяся за норвежцами, мужики и дети, а еще к ним примкнули несколько батраков и работников, более того: к такому веселью присоединились и Йоуи-акулятник, и Йоун из Дома ветров, и Метта из Мучной хижины, Анна, ее дочь, и сын – Бальдвин Пухлый, со строгим лицом, и двое пророков чуть в сторонке… да и сам Кристьяун – торговец в выходной одежде стоял перед ним на крыльце и просил разрешения войти. Магнус впустил его, и торговец встал на пороге гостиной – со своими начищенными усами и важным видом. Он поприветствовал собравшихся, словно вождь народа: помахал правой рукой, затем переступил порог, но усаживаться не стал, а обратился к присутствующим стоя. Он бегло говорил по-датски с жестким акцентом, и норвежцам потребовалось время, чтоб настроить свои уши на эту частоту волны, а потом им пришлось с еще большей тщательностью настроить свое сознание, чтоб воспринять содержание того, что этот человек хотел сказать.

Торговец Кристьяун сделал капитану выгодное предложение: вызвался заплатить за судно «Марсей» все портовые сборы и сборы за разгрузочные работы – пусть он ни о чем не беспокоится! В этом месте последовал самоуверенный взгляд в сторону хреппоправителя Хавстейнна, сидевшего рядом у края стола со своей табакеркой. Капитан Мандаль переспросил: «Что?» – и попросил его повторить это предложение, а Эгертбрандсен глубоко кашлянул. Да, торговец делает им выгодное предложение, потому что по случаю таких грандиозных событий, – не в последнюю очередь для того, чтоб показать этим новым заселятелям земли, что такое настоящее исландское гостеприимство, другими словами, оказать им теплый прием в этом фьорде, – магазин торгового товарищества «Крона» вызывается заплатить за них все сборы для порта и хреппа. – Значит, и проследить за выгрузкой и разделкой? – спросил Мандаль. Ему было трудно это понять. Кто этот человек и что у него за такое коронное общество? Королевская судовая компания?

– Разделка? – переспросил купец.

– Да, селедке надо вырезать жабры, уложить в бочки и засолить. У вас соль есть?

– Засолить?

И наш исландский торговец вдруг оказался обеими ногами в новой реальности, хотя голова у него все еще была полна старой. Норвежский капитан ясно видел, что этот человек не имеет представления о засоле селедки да и пришел сюда вовсе не для того, чтоб оказать кому бы то ни было добрую услугу. Так что он обратился к Эгертбрандсену. Они с ним обменялись фразами на таком особенном норвежском, что исландцы ничего не поняли. Но, судя по всему, китовый сторож что-то объяснял своему соотечественнику. Наконец молодой капитан поднялся, словно представитель угнетенного народа за столом горячих дебатов, и обратился к торговцу