широко открыт; он за полвека ни разу не моргнул, а лицо, застывшее в гримасе, как бы обрамляло его, словно он постоянно смотрел в бинокль. И над этим невидимым биноклем он носил фуражкоподобную шапку с козырьком, который так хорошо затенял царящее под ним непонимание, что капитан-норвежец решил, будто его собеседник понимает все его речи, и обрушил на его уши длинную тираду, к тому же содержавшую в конце ряд вопросов.

Старый Йоун не знал норвежского, но из-за его гримасы догадаться об этом было невозможно; напротив, она заставляла его казаться умнейшим старцем, встречающим речь космического капитана особо мудрым молчанием. Он ответил на нее лишь тем, что жестом пригласил Арне и его спутников – пареньков, которые выглядели более буднично, однако оба были обуты в резиновые сапоги, – следовать за собой, и двинулся к новому дому Эгертбрандсена, который стоял рядом с Норвежским домом и который остряки уже окрестили «Аквавыть».

Китовый сторож приплелся к дверям похмельный и едва проснувшийся, с ночным туманом в голове, в белой ночной сорочке. На его брюхе выгибались подтяжки, напоминая доски бочонков на палубе. Как раз здесь и состоялась радостная встреча земляков; они немного поговорили, словно четверо джентльменов, окруженных дикарями, потому что за высоким светловолосым человеком потянулась длинная вереница мальчишек, девчонок, мужиков, собак и вольников, и теперь они все окружили его, словно он был рок-звездой более поздней эпохи. Гест смотрел на этих больших людей снизу вверх и впитывал в себя все их разговоры и манеры.

Но норвежцы сделали в своем разговоре перерыв, когда старый Йоун так мощно пукнул, что они поначалу решили, что на склоне какой-нибудь горы начался камнепад или на «Марсей» рухнула якорная цепь, и огляделись вокруг, тараща глаза. Но тут последовал второй раскат, более похожий на человеческое ветропускание, и они всё поняли, к тому же Эгертбрандсен объяснил им, в чем дело. Тут они легко засмеялись. А когда до них долетел запах – то еще громче. “Ho, ho! Herregud!” [120] Только они не заметили, что из местных никто не улыбнулся: они стояли такие же серьезные и пучеглазые, как прежде, но по их виду нельзя было сказать, чтоб их что-то огорчило. Здесь явно никто не смутился, словно в этой стране было принято пускать ветры в общественном месте. И все же по этим продубленным непогодой лицам было непонятно, выражают ли они снисхождение, сочувствие, изможденность или своеобразное вонелюбие.

Но тут послышались крики, и все увидели, как перед Мадаминым домом шагает делегация – лучшие люди городка закончили свое собрание и вышли встречать новых занимателей земли. Это были хреппоправитель, пастор и новый врач, Гвюдмюнд Херманнссон, коренастый очкарик с качающейся походкой. Марсейцы спустились с крыльца Аквавыти, а китовый сторож тем временем побежал надеть на себя побольше одежды. Он догнал все общество как раз в минуту встречи, когда трое из экипажа корабля пожали руки троим из совета хреппа. «Ах, вот как, значит, исландцы не так уж и отличаются от нас, – думал Арне Мандаль, – во всяком случае, этот пастор просто ужасно напоминает моего дядюшку Вегарда. Те же кустистые брови, та же прямая спина, та же гордость, прикрытая усами». И он тотчас понял этих людей: здесь старые родичи встретились на красивом краю света.

Глава 8

Жена пастора

Преподобный Ауртни проводил всех в гостиную, пригласил четверых норвежцев и двух исландцев сесть за стол, а сам выскочил в коридор, чтоб отдать экономке Халльдоуре распоряжения насчет угощения. Кофе с клейнами!

Моряки очень долго выбирались из своих резиновых сапог. Об этом виде обуви возникли споры. Исландцы знали сапоги на основе деревянных башмаков, к которым прибивались высокие кожаные голенища: с этим предметом их познакомили бретонские и фламандские моряки, и они потом применяли его во время акульего промысла, – но никто раньше не видел, чтоб к деревянным башмакам приклеивали куски резины, а норвежцы говорили, что такие сапоги совершенно не пропускают воду, – что и стало понятно по запаху, когда им наконец удалось высвободить свои взопревшие в носках ноги из этих огромных копыт.

Хреппоправитель Хавстейнн смог занять гостей беседой, и марсейцы по его просьбе рассказывали истории из своих путешествий, а сквозь деревянный потолок тем временем доносилась возня женщин на верхнем этаже. Врач Гвюдмюнд немного поерзал на стуле и откашлялся. Он был человек медлительный, и ему было удобнее общаться с больными, нежели со здоровыми. Сфера его интересов почти полностью ограничивалась людскими хворями. Впрочем, его присутствие всегда хорошо влияло на всех: людям было приятно слышать шелест, с которым его бакенбарды терлись о жесткий воротничок рубашки. Послышалось, как пастор поднимается по лестнице – а Арне Мандаль тем временем описывал то, что он называл «солнцепутный ветер» – когда ветер все время дует из той стороны, в которой находится солнце, не важно, поднимается ли оно на востоке или закатывается на западе, – и этот «солнцепутный» ветер у них был все время: плавание из Кристиансунна до Сегюльфьорда заняло всего трое суток, – а ведь это было самое большое расстояние, которое преодолели корабль и капитан.

– Men det var jo storartig! [121] – улыбнулся хреппоправитель, а потом повернулся на сиденье и громко сказал по-норвежски в тот момент, когда преподобный Ауртни вошел в гостиную: – А вот и пастор со всеми своими женщинами!

Они проследовали за ним в лучшую гостиную: Сигюрлёйг, Гвюдлёйг, Вигдис и Сусанна, – все в длинных юбках и платьях – блистательный женский мир. Волосы уложенные, шали узорчатые, лица потупленные, взгляды быстрые.

– Четыре женщины! – сказал Эгертбрандсен, и гостиная в Мадамином доме наполнилась норвежским хохотом. – Но ведь Исландия не католическая, здесь пасторам нельзя иметь по четыре жены! – И они вновь расхохотались.

Арне поднялся с места и встал возле стола, покрытого скатертью, высоко подняв подбородок: такой уж он был человек, он вставал в присутствии женщин, хотя было не ясно, поступает ли он так в силу искреннего восхищения и обожания, или собственная красота со временем научила его так держать себя с противоположным полом. Во всяком случае, он, судя по всему, привык к тому, что женщины восхищаются им, и, подобно цирковому слону, которого уже слегка утомило всеобщее внимание, выработал особое поведение, которым отвечал на обожание.

Тишина наполнилась шорохом женских платьев, и Арне переводил глаза с одной женщины на другую, по всей этой радуге красоты, пока его взгляд не упал на лицо Сусанны, как раз поднявшей глаза с пола на стол, со стола – на спину хреппоправителя, а с его спины – на молодого капитана, точнее, на его тень –