href="ch2-441.xhtml#id219" class="a">[441]. Обедал дома, гулял перед обедом по Острову (встретил Дрентельна, который, кажется мне, помышляет о женитьбе), ел много, спал крепко и проснулся в шесть часов. Вечер оказался совершенно свободным, и я потешил себя, отправившись в русский театр, где не был года три, если не более. Давали «Бедную невесту»[442], «Пансионерку»[443] и «Комедию без названия»[444], и мне удалось, вероятно, благодаря Рашели[445], достать кресло в первом ряду. Я желал увеселяться, знал, что буду увеселяться, и точно увеселялся. Комедия Островского вещь не сценичная, а сверх того, из нее выпущена лучшая часть — эпилог с Дуней[446]. Но несмотря на все это, несмотря на то, что актеры испорчены водевилями, приятно было смотреть. Мартынов лучше всех, хотя немного форсит и представляет Беневоленского пьяницей, но его наружность и некоторые приемы показывают в нем первоклассный талант. Читау очень дурна собой (может быть, еще потому, что похожа на Галиевскую), но и в ней талант немалый, моя любимица Линская прекрасна, но ее роль нехороша, тут уже виноват сам автор. Молодые люди, особенно Мерич, плохи, у Милашина выдавались порядочные минуты. Вообще, в актерах нет умения вдумываться в роль, и они страшно испорчены изобилием пустых пиес. Какой славный тип Машиной матери, «сырой, слабой женщины», которая все позабывает, обо всем плачется, и как опошлила его Громова, актриса, по-видимому, неглупая! Вот еще мелочь, которая высказывает многое: горничная Дарья одета в платье чистенько и ведет себя прилично, а между тем, по идее Островского, это должна быть добрая, но шумливая, растрепанная служанка плаксивой барыни, преданная и вечно бранчивая, вечно недовольная и сердитая. В пандан к этой мелочи возьмем другую: в водевиле «Комедия без названия»; лакей — Фалеев, лакей богатого дома, одет, как нищий, и видимо рассчитывает смешить своим нарядом. Вот lieux communs[447], на которых можно вывести много заключений. Но нельзя не порадоваться одному: при этой бедности, грязи, пренебрежении, изобилии бездарных пиес, и актеры держатся, и драматические писатели есть. Это отрадно за русское искусство. Каков был бы наш театр, если б его сколько-нибудь облагородить, приголубить и очистить!

В «Комедии без названия» Мартынов плох, и роль его глупа. Актриса Варламова похожа на девицу из заведения, а автор произведения, князь Кугушев (верно сродни князьям Кропоткиным и Мышецким) свинья безусловная. «Пансионерка» тоже очень глупа, и там есть препоганая актриса Орлова, но пиесу оживила хорошенькая Шуберт, о которой я много слышал. Славные глазки, зубки, форма лица несколько сходная с формой лица Варвары Алексеевны, живость, маленький рост, — все это недурно весьма. Вообще, вечер прошел незаметно, и я решился почаще угощать себя русскими спектаклями.

Видел Каменского в антракте. Он не был в своем оперном абонементе, до того плоха опера Риччи «Il marito e l'amante»[448]. С будущей субботы, по примеру прошлых лет, назначаю обеденные дни у себя.

Вчера узнал, что у Авдотьи Яковлевны есть дитя, четырех месяцев. Это возможно только в Петербурге, — видеться так часто и не знать, есть ли дети у хозяйки дома!

Среда, 25 нояб<ря>.

Во вторник, Екатеринин день, получил любезное приглашение Катерины Петровны к обеду. Поутру принялся за работу, и написал с лист о последних годах Шеридана[449]. Еще листов 5, и весь этюд окончится, бог с ним! Дрожки мои сломаны, оттого я поехал в безобразной коляске. Заезжал к Киршону, но, увы! неисправный англичанин еще не получил Краббовых сочинений. Оттуда к брату, видел Олиньку, Маша и Саша малы и милы, как всегда. Теперь они в лучшем возрасте — совершенный овес! У Николая Алексеевича нашел небольшое собрание, одна дама величавой бельфамности[450], в куафюрке[451] с цветами, несколько молодых людей: Шидловский, Фридрихе и еще один Давыдов, недавно из Франции приезжий, великий ненавистник Луи Наполеона и прочая. Были Корсаковы со своей малюткой, которая не столько мила, сколько забавна и добра. Никогда не капризничает, не плачет и все старается говорить. Петр Николаевич болен, сидит в натопленной комнате и скучает. У него лихорадка, я так боюсь лихорадок со времени болезни брата Андрея! Но опасаться еще рано, и по всей вероятности тут нет ничего худого. Бедный дедушка Анненков лишился сестры и все плачет, его не было на обеде. Вообще, в их семействе немало горя: сумасшедший Денисьев проматывает состояние, строит дом, palazzo[452], откладывая на него по 50 т<ысяч> р. с<еребром> в год, и уже продал тысячу душ, которые должны бы перейти в род Стремоуховых. После обеда и беседы, я сказал человеку: «Вели выезжать коляске», а он принял вместо «выезжать» — уезжать, и таким образом, состроив каламбур, принудил меня протрястись до дому на гитаре или пиле, как гитары иногда именуются.

Оттуда проехал я к Вревской, которая с утра звала меня встретить у нее m-me Бландову (и, вероятно, Mathilde), но ни той, ни другой не оказалось. Побеседовав и поигравши с Машей, я без ужина ушел домой и остаток вечера читал американский журнал актрисы Фанни Кембль (г-жи Ботлер)[453]. Эта женщина, ее слог, ее причуды мне нравятся, я воображаю актрису-поэтиссу милой, стройной персоной, с отличными глазами и маленькими ножками. Если я ошибаюсь, она виновата сама, ибо говорит о себе вроде Джульеты: I looked very nice[454].

Сегодни поутру приехала О. И. Кильдюшевская и подарила мне прелестный коврик, вышитый и обделанный бархатом. Это очень приятно, хотя я и не знаю, чем могу воздать за это внимание.

Четверг, 26 нояб<ря>.

Вчера был счастливый день, или, по крайней мере, я почему-то находился в убеждении, что он счастлив. Ковер, подаренный мне, вероятно сделал первое приятное впечатление. После беседы с О<льгой> И<льинишной> я пошел бродить по Невскому пешком, отнес Левицкому портрет miss Mary, купил издание Фрейлиграта (выписки и отрывки из британских поэтов) и потом купил Крабба там, где не ждал, т. е. у Грефа. Воротясь домой в духе, нашел Дрентельна и обедал с ним вместе. Без меня заходил какой-то Егор Николаич, думаю, что Коведяев. После обеда читал книги, только что купленые, в 1/2 6-го поехал к Луи, пил чай с Lisette. Оттуда к Маевским, где нашел Сократа. Смеялись, показывали фокусы на картах. Домой пришел пешком, ужинал и спал хорошо. Сегодни принялся за изучение Крабба, с наслаждением.

Пятница, 27 нояб<ря>.

Изучение это тянулось все утро, так что я и не гулял до обеда, задержали же меня Григорий с своим киалимским делом и Гаевский,