Знаю, что это был ад. И — для меня. И я… должен был _в_м_е_ш_а_т_ь_с_я. О, какая это была сцена… на кладбище Новодевичьего монастыря! Я должен был ее уговаривать. Она… чуть не подняла руку… на… Крест! Это была исступленная… жертва! В ее глазах я был виноват — _в_о_ _в_с_е_м. Без вины. Но она была права в одном, чуть права: «я ведь _н_и_ч_е_г_о_ не просила… все отдавала… не разрушала… только _о_д_н_о_г_о_… вас любить! — а остальное — мое дело». Мы ее развили чтением, и вот — она _т_а_к_ могла говорить. Она хотела быть лишь наложницей. Шла на все. На ложь, конечно, — при исключительной _ч_и_с_т_о_т_е_ своей. При неизменной любви к Оле! Рабыней. Это мне претило, при всем _с_о_б_л_а_з_н_е_ и при всем _ж_а_р_е_ моем. Ибо были часы, когда мы одни оставались в доме. Но было 8–10 дней, когда мы были _т_о_л_ь_к_о_ одни. Оля была в Москве, где заболел брюшным тифом мальчик наш во время гощения у бабушки. Так вот _в_с_е_ и (потрясающее!!) произошло (а что — не скажу) в эти дни… Но тут целый «роман». Ты его узнаешь _в_е_с_ь, если… или — совсем не узнаешь. Больше к этому не вернусь. Вот видишь, _к_а_к_ давался мне _о_п_ы_т_ — для творчества! _Т_р_у_д_н_о_ давался. Никто этого не знает, одна Ты. И потому я _ж_д_у_ тебя. Ты — должна быть последним опытом, и — _п_о_л_н_ы_м, да. Завоевал же я награду?! Тобой я _в_с_е_ верну. _И_с_ч_е_р_п_а_ю.

Ольга, Ольгуша, Ольгушечка, Ольгушоночка, — я пропадаю без тебя. Это — хуже всего. Это — предел. И — безысходность. Изволь написать обо всем. Ты мне много —??? — наставила. И не сказала. Я уже писал тебе. Жду. Я _с_л_и_ш_к_о_м_ тебе открывался. Да, у меня на правой руке указательный палец без 1/2 фаланги, с 9 лет. Это — мать меня втащила в темную комнату, я упирался, схватился за щель между притолкой и той стороной двери, где петли, и — дверь захлопнулась с силой: 1/2 фаланги осталась в коридоре. Невольно — всегда _в_и_ж_у_ _э_т_о. И не помню злом. О, _к_а_к_ целую тебя! Лучше бы ты мне все пальцы отхватила, чем — _т_а_к. Оля, целую — _в_с_ю_ тебя! Всю. Всю.

Твой Тоник

А правда, он все-таки немножко на меня похож? Таким же глупым и остался. А найди-ка где в литературе сцену — _к_а_-_а_к[168] целовались через гнилой забор!419

89

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

4. ХII. 41

Введение во Храм420

Я в большом смятении, мой дорогой мучитель!

Открытка твоя от 29-го меня положительно сбивает с толку. Откуда ты взял мою «гордыню»? Разве я не писала тебе, что я счастлива и горда (но совсем не так горда, как ты это понимаешь) твоей «задачей» мне!? Как же иначе я и могла к этому отнестись? Я просто боюсь писать, — ты все совсем иначе понимаешь и толкуешь. Или я писать не умею, чтобы меня понять могли??

Иван, ты должен же сердцем, наконец, чуять, что я тебе говорю! Я не постигаю этого!

Я слишком маленькой, ничтожной, недостойной тебя себя чувствую, и… вдруг… ты, ты Великий — мне дал серьезно тему. Ты мне доверил, всерьез доверил!.. Ваня, разве могло быть больше радости мне? Подумай сам! Я так гордилась… Я не возгордилась, но гордилась… Я счастлива была. Я только боялась, что из-за незнания многого, из-за того, что это не из меня выросло, а тобой Великим дано, — не выйдет так, как этого хотел бы ты. И я сказала, что это ведь не из меня, что я только по-школьнически могу выполнить.

Ваня, я не 10 лет, я 100 лет хотела бы быть твоей ученицей. И уже одно то, что тебе не скучно было бы возиться со мной, так сказать было бы из-за чего, — это одно делало бы меня счастливой и гордой. Неужели ты всего этого не понял. И неужели ты не знаешь все еще _к_т_о_ ты мне!? Я ужасаюсь тому, что все надо еще биться мне лбом о стенку, доказывать тебе, а ты?.. Не веришь? Ваня, Ваня, как это больно!

Ах, и о хирурге том тоже: ты обижаешь меня. Где же я «р_а_б_а»? В том, что он, известный доктор, старше меня намного, бегал как мальчик, а я его отстранила? В чем? Когда я ничего о нем не знала и увлеклась было, — в этом раба?

Он не был ни пошл, ни груб. И это такой тип человека, который как раз дальше всего от рабства и своего и чужого. Если бы ты знал то мое письмо ему, что было ему как «offenbarung»[169], — то не бросил бы в меня камень. И он по-своему страдал оттого, что отойти был должен. Он говорил даже об уходе от жены… но я не хотела слушать. Подумай — дети! Он ни на что не посягал. Я была совсем свободна, а не раба. И если бы это было иначе, то не сказал бы он мне в письме из своего путешествия на Wintersport[170] (с женой): «…ich habe so viel am Weihnachten an Dich gedacht und mir immer wieder überlegte, was Dich wohl zu der merkwürdigen Aussprache veranlasst haben kann. Ich bin doch so viel alter als Du und wünsche mich von Dir belehren lassen»[171]. Нет, я не стыжусь ничего из моего прошлого! И ты не должен его стыдиться и бояться. То, что я увлекалась! Но я не могла иначе. Я ведь не кукла была. Но я всегда знала меру. Ваня, жизнь ко мне была так скупа, так бедна счастьем… что, право, за эти «крохи» не надо бы упрекать. Я ему писать даже запретила (!), когда все узнала… Он граммофонную [запись] концерта присылал, чтобы выразить свое чувство… Где же я раба? О, нет! Не понимаю твоего укора! Как все это больно! Ты запугиваешь меня! Ваня, какой ты мучитель! Но я люблю тебя! У меня бывают абсурдные мысли иногда. Я порой думаю… Нет, боюсь сказать… Ваня, не мучай меня. Отчего ты не отвечаешь на мои вопросы? Отчего эти открытки? Отчего эти 12 дней молчания? Кто или что у тебя вытеснили меня? Я не могу… я так пряма с тобой, так без лукавства. Неужели это и есть вина? Надо хитрить, мучить, плести тенета, игру, кокетство?

Все это, что мне противно от природы, все это, чем женщины