Может, уйдёте отсюда, от греха подальше?

– Надо дождаться господина кавалера, – напомнил Эжен.

– Ага. Только место для ожидания неподходящее.

Это точно, неподходящее. Лес глухой неизвестно на сколько вёрст, болото это жуткое, есть нечего, да ещё те, кто этого Филина убил, небось где-то рядом бродят.

День тянулся как скучнейший урок. Правда, все, кроме Эжена, были счастливы и вроде при деле. Счастлив был Фердинанд, получивший в единоличное пользование стог сена. Доволен Фиделио, которому не часто выпадала возможность поваляться перед огнём после успешной охоты на мышей и лягушек. Счастлив был Лель, который догадался, что можно рисовать углем на полу, и теперь творил при свете очага. Зря Арлетта его умывала. Могла бы и не стараться.

Сама канатная плясунья с сосредоточенным видом шарила по дому, ощупывала стены, ныряла в ниши и чуланчики, которых тут оказалось великое множество, ловкой лаской взлетела на второй этаж по остаткам лестницы и долго шуршала там, перебегала туда-сюда лёгкими шагами, как некое шустрое привидение. Эжен только ёжился, когда на голову сыпалась древесная труха, а потом всерьёз перепугался. Чокнутая фиглярша съехала прямо с потолка по свисавшей оттуда ржавой цепи. Светильник-колесо, который цепь некогда поддерживала, давно валялся под столом. Арлетта же приземлилась точно на стол и даже руки развела в цирковом комплименте.

– Ап!

Эжен фыркнул.

Канатная плясунья уселась где стояла и задумчиво уставилась на мальчишку.

– Вот скажи мне, если бы тебе надо было спрятать что-то большое и при этом что-то, что надо беречь от сырости и, возможно, от света, где бы ты это спрятал? Ах да, достать это в случае чего надо быстро.

Эжен подумал, осмотрелся, почесал нос и полез под стол. Подобрался к выстроившимся у стены бочкам и уверено потянул за краник средней. Передняя стенка откинулась как круглая дверца.

– Ух ты, – восхитилась Арлетта, – как же я-то не подумала. Бочки! Конечно же, бочки. Особенно со вторым дном. Сами же дорогое вино под видом деревенского сидра возили. Как ты догадался?

– Кран, – объяснил польщённый Эжен, – у тех бочек тусклый, а у этой гладкий, чистый. Даже в темноте блестит. Значит, хватались за него часто.

Арлетта ласточкой перепорхнула к нему, сунула нос внутрь.

– Так-так-так.

Внутри бочки оказались два объёмистых рогожных мешка.

Канатная плясунья потянула один наружу, влезла в него, принюхиваясь как собака.

– Во-от. Вот из-за этого его и убили, – бормотала она, извлекая плотно увязанные свёртки, обнюхивая и раскладывая их на подвернувшейся доске. Перец, гвоздика, корица… М-да, если такое без пошлины возить – десятикратный навар получается. О… а это… это во фряжских землях вообще к продаже запрещено.

– А чего это?

– Не твоего ума дело. Молодой ты ещё про такое знать. А тут у нас что? – Она нырнула в другой мешок. – Так-с, адонайский шёлк. Штуками по двадцать локтей. Штук двенадцать, не меньше. По тридцать золотых за локоть.

– Товару на восемь тысяч, – сейчас же подсчитал Эжен.

– Мзда за ввоз – треть цены, – просветила его Арлетта.

– То есть две с половиной тысячи.

– Вот я и говорю, за одно это убить можно. Не поделили навар, и все дела.

– А съедобное там чего-нибудь есть?

– Погоди. Вот. Это съедобное.

– Угу. Перец будем ложками есть, корицей закусывать.

Но Арлетта не слушала его, зубами терзая верёвочку на большом плотном свёртке. Внутри оказался коричневый порошок.

– Так, сегодня от голода не умрём.

Эжен понюхал, сунул палец, попробовал на вкус.

– Горько.

– Зато съедобно и даже полезно. Силы придаёт.

– Что это за гадость?

– Эх ты. При дворе вращаешься и не знаешь. Бобы, что на рожковом дереве в стручках растут. Уже высушенные и смолотые, чтоб везти было удобней.

– Бобы? В суп кладут?

О, бобовый супчик со шкварками. Тушёные бобы с мясной подливой. М-м-м.

– Балда, – разочаровала его Арлетта, – из этого модный напиток делают. Для о-очень богатых. Важные дамы пьют. Чаколетти называется. Как-то мы с Бенедиктом везли партию. Хорошо заработали.

Смутно припомнилось, как госпожа Фредерика угощала их чем-то таким, разливая напиток в изящные чашечки в виде цветка лилии. Эжен всё боялся пролить коричневую жижу на светлый ковёр или кокнуть дорогущую посудину ненароком. Сластёна Мотька перемазалась этим чаколетти по самые уши. Только Лель, помнится, отказался. А ведь где-то он есть, будуар госпожи Фредерики, тепло, светло, пахнет духами, на тарелке оплывают сливочным кремом пирожные.

– Да ладно, – с видом знатока сказал он, – чаколетти я пил. Он сладкий.

– Сахару наложить – всё сладкое будет, но сахару у нас нет.

Изящных чашек и элегантного чайника в доме на болоте тоже не имелось. Модный напиток заварили в котле и пили, по очереди черпая медной кружкой. Пока варили, Эжен подсчитывал стоимость сегодняшнего обеда. Выходило, что за эти деньги можно купить пару неплохих лошадей.

Чаколетти получился горький, цвета весьма сомнительного, но на удивление сытный. После второй кружки, выпитой залпом, голод отступил. Грызть чеснок, закусывая молотым перцем, уже не хотелось.

Лель скорчился на узком подоконнике у окна-бойницы и упорно смотрел на болота. Чем-то они его привлекали. Канатная плясунья, как всегда, устроилась поближе к огню, словно мёрзла годами и теперь никак не могла согреться. Нарезала полос из найденной в чуланчике старой войлочной попоны и сноровисто плела из них поршни – обувь нищих, простую, не слишком прочную, не особо тёплую, но всё-таки обувь. Эжен подивился её способности делать нужные вещи из ничего. Плела она не глядя, худые пальцы сгибали, обрезали, закрепляли, а их хозяйка не отрывала взгляд от огня. Рядом, разомлев в тепле, валялся Фиделио. Лапы грязные, шерсть в репьях, морда довольная. Ещё бы, тупую лошадь оставили на улице, а вот хорошую собачку пустили к очагу. И хозяйка в кои-то веки внимание обращает: чешет, поглаживает, нет-нет да и выдернет репей-другой. Но Фиделио репьёв не жалко. У него ещё много.

Эжен уселся рядом и принялся размышлять. Считал, думал, посматривал на дверь, ожидая, что с минуты на минуту в неё постучит кавалер или присланные им люди. Но никто не стучал, а в расчётах концы никак не сходились с концами. Он даже взял кусочек угля и прямо на полу нарисовал карту с монастырём Святой Бригитты и его окрестностями.

– Слышь, Арлетта.

– Ну?

– Не нравится мне всё это.

Канатная плясунья взглянула на его творение.

– А что тут может нравиться? Каракули какие-то.

– Дура, – обиделся Эжен, – это карта. Вот, смотри. Это вот пятно – Ползучие топи. Вот граница по реке Кересть. Вот застава на Долгом мосту. Вот тракт. Вот монастырь. Он, считай, на тракте стоит.

– Неграмотная я. Никаких этих ваших штук не понимаю.

– Нечего тут понимать. Мы где-то здесь. Ну, в крайнем случае, здесь. Дальше топи к пограничной реке выходят. Ты от монастыря до встречи с нами сколько ехала?

– Ну, час, может, два, – припомнила Арлетта, кажется начавшая вникать в его художества, – солнце закатиться успело, темнеть начало.

– Шагом ехали?

– Шагом.

– То есть вёрст семь-восемь. Значит, с тракта мы