в итоге навешать на него ярлыки, однако эмоциональная логика его отражала скрытое желание выдать дочь замуж и одновременно неприятие одной мысли об этом. Признание за юношей достоинств облегчило задачу с замужеством Аиши, а поиск недостатков помог ему высказать свою враждебную позицию. Всё это напоминало вытяжку из опиума, которая считается презрительным удовольствием, но при этом вселяет страх из-за своей опасности. Он ищет любой способ отведать опиума, и при этом клянёт его на чём свет стоит. Так и сейчас, стоя перед самыми закадычными своими приятелями, он пытался забыть свои странные чувства к этому юноше, и то забавлялся разговором, то слушал музыку. Ахмад наконец раскрыл свою грудь для радости и довольства, помолившись за дочь и пожелав ей счастья и покоя в жизни, и даже своё критическое отношение к Халилю Шаукату обратил в шутку, без всякой примеси гнева.

Когда гостей позвали к столу, Фахми и Ясин впервые за целый вечер разошлись по разные стороны. Халиль Шаукат был последним, кто прошёл к особому столу, за которым вино лилось без всякого счёта. Но Ясин, казалось, осторожничал, боясь последствий, и заявил, что ему хватит и двух рюмок. Он отважно (а может малодушно?) сопротивлялся всем этим рекам алкоголя, что разливались вокруг него, пока не захмелел. Все его мысли были возбуждены от хмельного удовольствия, а воля ослабла. Ему захотелось напиться ещё больше, но не переступать границ владения собой, и он взялся за третью рюмку, затем удалился от стола подальше для пущей предосторожности. Как говорится, одним глазом ему виделись райские кущи, а другим — адский огонь. Он спрятал наполненную наполовину рюмку в надёжном месте, чтобы вернуться к ней в случае крайней необходимости, и вместе с другими вернулся к остальным гостям уже с новым духом и пританцовывая, наполняя атмосферу радостью свободы от всяких оков…

На женской половине Джалила захмелела и переводила глаза с одной гостьи на другую, спрашивая:

— А кто из вас жена Ахмада Абд Аль-Джавада?

Её вопрос привлёк к себе взоры гостей и возбудил всеобщий интерес, так что Амина засмущалась и не проронила ни слова, в изумлении таращась на певицу. А когда та повторила вопрос, вдова Шауката указала на Амину жестом и сказала:

— Вот жена господина Ахмада. А интересно, к чему этот вопрос?

Певица окинула Амину пронизывающим взглядом и звонко рассмеялась, и не без удовлетворения сказала:

— Красавица, и правда. Вкус у господина Ахмада есть, с этим не поспоришь…

Амина смутилась, словно невинная дева, но мучил её не только стыд: в изумлении и тревоге она спрашивала себя — что же имела в виду певица, прося показать ей супругу «господина Ахмада Абд Аль-Джавада», и так превознося его вкус таким тоном, будто была с ним знакома. Её смятение разделяли также Аиша с Хадиджей, что переводили глаза с певицы на нескольких девушек — своих подружек, будто спрашивая, что они думают об «этой напившейся певице». Но Джалила не обратила никакого внимания на волнение, вызванное её словами, и поглядела на невесту. Она во всех подробностях осмотрела её, как до того осматривала её мать, и вскинув брови, с восхищением произнесла:

— Луна Посланника Аллаха! Ты — истинная дочь своего отца. Кто увидит эти глаза, то сразу вспомнит его глаза… — тут она расхохоталась… — предвижу ваш вопрос — «А откуда эта женщина знает господина Ахмада?!..» Я знаю его уже очень давно, он ещё не был знаком тогда со своей женой. Он был моим товарищем в детстве, наши отцы дружили, или вы полагаете, что у певички не может быть отца?… Отец мой был святым человеком, шейхом, директором начальной школы… Что ты об этом думаешь, краса всех дам?!..

Последний её вопрос был обращён к Амине, и страх, а также свойственная ей по природе мягкость и дружелюбие, подвигли её на ответ. Борясь со смущением, она сказала:

— Да помилует его Аллах. Все мы дети Адама и Евы.

Джалила стала поворачивать голову то направо, то налево, и сузив глаза, словно находясь под действием воспоминаний и проповедей, а может, из-за хмеля в голове, продолжила:

— Он был фанатичным человеком, а я по натуре своей росла легкомысленной кокеткой, будто всосала кокетство с молоком матери. Когда я смеялась на верхнем этаже дома, мой смех возбуждал прохожих мужчин. Когда отец слышал мой голос, грозил кулаком и сыпал ругательствами. Но какой толк был от его воспитания для той, что овладела искусством флирта, кокетства и пения?!.. Воспитание обернулось зря потраченным временем. Отец мой отошёл в мир иной — в райские кущи. Мне же было суждено сделать все те ругательства, что он посылал в мой адрес, девизом в своей жизни… Таков уж этот мир… Да наградит вас всех Господь наш благом, и да убережёт от зла… Да не лишит Он нас всех мужей, и неважно, во грехе ли, в браке ли…

Из угла комнаты послышался смех, покрывший удивлённые перешёптывания, что раздавались тут и там. Видимо, они были вызваны контрастом между последней нескромной мольбой и теми выражениями, что ей предшествовали, и по видимому, внушавшими печаль, или между серьёзностью и невозмутимостью, которыми она прикрывалась, и открыто демонстрируемой в итоге насмешкой. Даже сама Амина — несмотря на всё своё смущение — не выдержала и улыбнулась, — опустив голову, чтобы скрыть улыбку. Остальные женщины отвечали так же, как и всегда на подобных собраниях на шутки пьяных певичек, предпочитая отшучиваться в свою очередь, и хотя иногда такие шутки задевали их, они хранили невозмутимость.

Пьяная певица продолжала свою историю:

— Отец мой, да будет земля ему пухом! — перед тем, как Аллах наградил его раем, привёл как-то в наш дом мужчину, такого же хорошего, как и он сам, и захотел выдать меня за него замуж, — тут она разразилась смехом… — Ну какое ещё замужество?!.. После всего того, что было, какой может быть разговор о браке?!.. И я себе сказала: «Джалила, ты же опозорилась, у тебя было столько связей…»

Она немного замолчала, чтобы вызвать ещё больший интерес, или чтобы насладиться этим вниманием, сосредоточенным на её персоне, которым она не удостоилась даже когда пела, затем сказала:

— Но Господь милостив. Мне сопутствовал