Как же тогда они могли лишить такое имя, нет, такую личность, ореола святости и волшебства?! Когда Джалила закончила исполнение, отовсюду раздались громкие аплодисменты и овации, и Фахми переключил на неё внимание, наслаждаясь не столько самой песней, сколько тем, что представлял себе, как Мариам тоже кричит от восторга и аплодирует ей. Ему бы так хотелось сейчас выделить среди всех этих голосов тот, что принадлежал ей, узнать, какие же из всех этих оваций и аплодисментов — её, но совсем не легко было узнать её голос в одной из этих клокочущих волн, бьющихся о берег, хотя он высказывал всю свою любовь в громких одобрительных криках и овациях без разбора, как это делала и его мать, когда до неё доносились крики школьников, среди которых был и её сын, и посылала им всем благословения.

Но не один только Фахми внутренне изолировал себя от других в этот вечер. Хоть и по другим причинам, но его отец тоже уединился в гостиной со своими степенными друзьями, не терпевшими звонких криков и песен, что доносились снаружи. Наконец они разошлись и присоединились к остальным гостям, что слушали песни и развлекались, а с ним остались лишь те, которые больше других любили бывать в его обществе. Все они были непривычно спокойны и сдержанны, будто выполняли какой-то долг или находились на похоронах. Они уже заранее предположили, что будут так вести себя, ещё когда он пригласил их на свадьбу, ибо знали о его двойственной натуре — какой он в кругу друзей, и какой — перед своими домочадцами. На них не действовали чары ни одного из его обликов, явно контрастирующего с другим: и пока они степенно восседали в гостиной, а все остальные гости веселились на свадьбе, и во время их ежевечерних разгульных посиделок в кофейне, где уж точно ничего не праздновали!

Вот и сейчас они не замедлили мягко подшутить над своей серьёзностью: не успел ещё господин Иффат громко рассмеяться, как его опередил Аль-Фар, прижав палец к губам, будто делая знак замолчать, и шёпотом сказал ему на ухо, предупреждающе сдерживая его:

— Мы же на свадьбе, приятель!..

В следующий раз, когда они надолго замолчали, господин Али обвёл глазами лица всех присутствующих, затем, подняв руки к голове, словно в знак благодарности, сказал:

— Да вознаградит Аллах вас за усердия.

Наконец господин Ахмад призвал их присоединиться к его компании и выйти наружу, но Иффат с упрёком сказал ему:

— Да чтобы мы оставили тебя одного в такую ночь, как сегодня? Разве настоящий друг не познаётся в беде?!

Тут уже Ахмад не выдержал и засмеялся:

— Ну, осталось всего несколько свадеб, пока Аллах всех нас не заставит покаяться…

Но для Ахмада свадебное торжество имело другой смысл, и отнюдь не означало, что нужно в принудительном порядке быть серьёзным в такой день, когда все гуляют и веселятся. Этот смысл касался лишь его одного — отца семейства, нрав которого попирал заведённый обычай. Он не переставал думать о свадьбе дочери, и испытывал странное чувство, которое не приносило ему покоя, и хотя не противоречило ни разуму, ни религиозным воззрениям; он отнюдь не горел желанием выдавать её замуж. Как и большинство других отцов, он желал защищать своих девочек, однако, может быть, оттого, что он очень сильно хотел, чтобы «замужество не стало единственным средством для такой защиты», или может быть, оттого, что мечтал, чтобы Господь создал дочерей, не вменяя им в обязанность выходить замуж. А может быть, ему хотелось, чтобы у него рождались только мальчики. Но всем этим мечтам не суждено было сбыться никогда, и необходимо было думать о том, как выдать дочерей замуж, пусть даже и с чувством обречённости, как человек, который знает, что жизнь не вечна, и смерть обязательно придёт — или с почётом, или с комфортом.

И пока он то так, то этак, то прямо, то косвенно, говорил, как ему это неприятно, обращаясь к своим друзьям, произнёс:

— И ты спрашиваешь меня, какого это — быть отцом дочерей?… Это такое зло, от которого у нас нет приёмов. Но хвала Всевышнему Аллаху, это ещё и наша обязанность, в любом случае! Конечно, это не значит, что я не люблю своих дочерей, упаси Аллах! По правде говоря, я люблю их обеих, как люблю Ясина, и Фахми, и Камаля, всех одинаково. Но как может успокоиться моя душа, когда я знаю, что однажды отдам их какому-то чужаку, каким бы хорошим он ни показался мне. Лишь один Аллах знает, что скрыто у него внутри… Что может сделать слабая девушка против чужого мужчины, когда она так далеко от родного дома и от отца?… И что ей делать, если он вдруг даст ей развод, когда отец её уже умрёт? Тогда ей останется только обратиться за помощью к братьям и переехать жить к ним, всеми отверженной. Я не боюсь ни за одного из своих сыновей, ибо что бы ни говорили про них: они мужчины, которые способны противостоять всем трудностям жизни, однако дочери… Да хранит их Аллах!. — Или почти что тоном откровения он сказал. — Иметь дочь — это и впрямь целая проблема… Мы не жалея сил воспитываем её, учим, оберегаем… А после всего этого сами же отводим её к незнакомцу, чтобы он делал с ней, что захочет… Хвала Аллаху, кроме которого никто не достоин хвалы…

Это чувство приняло форму странной тревоги и критики в адрес Халиля Шауката, «зятя». Он выискивал в нём недостатки и был несправедлив, словно его и семейство Шаукат с давних пор не связывали узы дружбы и преданности, или сам юноша, о котором говорили все, кто его видел, что он мужественный, красивый и знатный, таким не был. Ахмад не мог отрицать ни одно из его достоинств, но при этом он долго стоял и глядел на его полное лицо, говорившее о лени, на его тяжёлый спокойный взгляд, и сделал для себя вывод под впечатлением от увиденного, что жизнь его пуста, словно у домашней скотины. Он отметил про себя: «Он просто бык, живёт только за тем, чтобы есть и спать!» Сначала он не призвал наличие в юноше каких-либо достоинств, затем оглядел его, тщательно выискивая недостатки, чтобы