много. Пока добирался до Витькиной кладки, два раза пытался пересчитать. Сперва меня сбили на третьем десятке, потом на втором. Всем интересно: «Зачем тебе столько? Клеить обои?» (Вот надо оно кому?)

— Нет, — отвечаю, — на самокрутки.

— Ты же не куришь?

— Я ж не себе…

Витька торчал во времянке. Что-то там мастерил и, наверное, следил за калиткой. Не успел я как следует громыхнуть, он рожу в окно, и подбородком взмахнул: что, типа, тебе? Я, в свою очередь, ладошкой себя по горлу: мол, позарез!

Выкатился, несчастный. Хромает: шкандыль, шкандыль… три раза шагнул, поднял страдающие глаза:

— Калитка не заперта, заходи, — спиной повернулся и снова: шкандыль, шкандыль…

Собачка меня знала, как, выпрочем, и вся семья. Поэтому я без опаски: мимо неё — и к Витьку. Там, как в любой времянке, печка, обеденный стол, да несколько стульев. Григорьев как раз, стоял у стола, мешал уполовником содержимое огромной кастрюли:

— Тут мамка рассольника наварила. Будешь рассольник, не?

Услышав что «не», сказал, мурыжа в руках коробку с надписью «Сода»:

— Я тоже не буду — жога.

Он вытряхнул на ладонь примерно щепоть, лихо закинул в рот, запил из ведра. Ну, как обычно, подражает кому-то из взрослых. И этими разговорами ни о чём, даёт мне понять, что я виноват, ещё не прощён, и вряд ли скоро это прощение заслужу. Во всяком случае, точно не в этот раз. Крепко же я его зацепил насчёт индевенчества! За всё время ни разу не обернулся. А извиняться — не по пацански, это значит, дать слабину.

Окликнул его пару раз. Молчит, делает вид, что не слышит. И ладно. Так — значит, так. Он думает, что мне от него что-то надо? Саданул я с размаху газеты на край стола, развернулся — и вон за калитку! Вот и делай людям добро. Пош-шёл ты…

Я вообще-то быстро хожу. Особенно, когда зол. Но Витька себя превозошёл и догнал меня около кладки. Даже хромать перестал. И первый вопрос:

— Где взял?

Так, сразу, без объяснений причин своего жлобства.

Я на ходу опус Толстого подсократил и немножко переиначил:

— Нашёл, — говорю. — Дай, думаю, найду. Взял и нашёл.

— Не, а серьёзно?

Серьёзно ему… ну, думаю, падла, держись! Отольётся тебе с процентами! Примостился на брёвнышке, спрашиваю:

— Ты меня сегодня просил в учительскую зайти?

Угукнул Витёк, типа того что да, было такое дело.

— Я и зашёл…

— Ну?

— Только пообещай: всё, что сейчас услышишь, ни брату, ни сестре, никому!

Григорьев заёрзал на заднице, пододвинулся ближе, шёпотом произнёс:

— А то чё?

Я смерил его уничижительным взглядом:

— Тебе-то ничё, но я-то там был, слышал. Проболтаешься, мне каюк — выпрут из школы.

Витька отпрянул ровно настолько, чтоб чиркнуть себя по зубам ногтем большого пальца, и заискивающе спросил:

— Хочешь, землю пожру?

— Ладно, верю. Зашёл, в общем туда. Дай, думаю, гляну, есть ли среди газет та, что тебе нужна? Все пересмотрел — нифига! И тут открывается дверь и входит Илья Григорьевич…

— Директор⁈ — ахнул Витёк.

— Ага! Заходит и на меня: «Кто это тут самовольничает⁈» Я руки по швам, башку опустил. Вот не поверишь, пытаюсь сказать, что Юрий Иванович послал за газетами, а слов в голове нет. Руки как две ледышки…

— А я тебе что говорил! — торжестванул корефан. И уточнил. — Орал?

— Лучше бы он орал! — страдальческим тоном вымолвил я, тщательно высморкался и снова продолжил врать с нахлынувшим на меня вдохновением. — Как что-нибудь скажет — так пот у меня по спине!

Тут, судя по вибрациям тела, Григорьев хотел что-то уточнить, но почему-то не стал. Вру дальше:

— Стою, глаза опустил. Глядь: а под вешалкой на полу газета лежит. Я её даже не сразу узнал: мятая вся, истоптанная, кто-то на фотографию ботинки поставил, чтоб не испачкать. Хорошо хоть, в сральник не отнесли!

Пару минут я возмущался, но Витька прервал:

— И чё? Взял бы. Мне и такая пойдёть.

— Тю на тебя! Как бы я взял, когда над душою директор стоит?

— А так! Нагнулся да взял!

— Взял бы он… чужими руками, — резонно заметил я.

— Запросто! — взвился хозяйственный казачура. — Делов-то: чуток подождать в коридоре, пока Небуло не уйдёт, зайти втихаря и взять!

Его боевой настрой меня не устроил. Начнется сейчас: слово за слово. А я ведь сюда не драться пришёл? Дождался, когда корефан выплеснет все эмоции жлобской своей душонки и по-взрослому, в лоб:

— Ну, сделал бы я, как ты только что сказал. Тогда бы, Витёк, жизнь изменилась, а мы ничего не заметили. То же самое, да не то. Не было б у тебя тех тридцати газет, что я принёс. Не сидели бы мы на бревне выясняя, где я их взял. И много ещё разнообразных «бы», о которых нам знать не дано.

Темнело. Пирамидальный тополь, как шест в руке голубятника, елозил верхушкой по небосклону, примериваясь спугнуть жидкую стайку звёзд. Журчали сверчки, покашливала река, фонарь на смоле притягивал мухоту. Где выиграешь, где проиграешь? Жизнь это та же рулетка, пока не износится механизм.

Витька думал.

— Ладно, пойду, — буркнул я, порвав тишину и его нирвану. — Ты же знаешь, мне надо к восьми. Иначе влетит. Если б ты через слово не перебивал, изжогу свою не лечил, всё бы тебе, как на духу рассказал.

Вот это я изловчился! Как тонко его подколол!

— А сам⁈

Естественно, «спящий проснулся». Витька пацан наивный, но дураком его точно не назовёшь. Вмиг сообразил, что я специально смаковал частности, чтоб утаить главное. Матюкал меня до самой смолы. Там я его и спросил:

— Слышь, вот