Шрифт:
Закладка:
Русские помещики едва ли были даже правы, когда в роли заведующих местными хозяйственными нуждами всецело игнорировали интересы всех остальных, кроме крестьянского, слоев населения. Независимо от того общеизвестного положения, «que la charité bien ordonnée commence par soi meme»[343], имеющего глубокий смысл, такой образ действий был уже потому по меньшей степени односторонним, что экономическое процветание государства обеспечивается лишь при нормальном росте благосостояния всех классов населения, но с точки зрения этической подобный образ действий землевладельческого класса нельзя не признать в высшей степени бескорыстным и возвышенным. Кто заменит в новой России этот наиболее культурный и готовый на всякие жертвы ради достижения народного блага, ныне почти всецело истребленный класс?
Единственно, что земцы отстаивали как будто бы в собственных интересах, это самостоятельность земских учреждений и ограждение их, как они выражались в своей записке, «от всевозможных внешних воздействий». «Между тем, — писали они, — деятельность земства встречает в последнее время всевозможные препятствия».
В этой фразе вылились основные волновавшие в то время земские круги заботы и чувства и ясно сказалось их единодушно недружелюбное отношение к Плеве. Глухая борьба принимала характер открытой оппозиции и, конечно, еще более озлобила Плеве, что выразилось, между прочим, в том, что избранные в 1904 г. вологодским губернским земским собранием Кудрявый, а московским — Шипов председатели губернских земских управ не были им утверждены в этих должностях. Мера эта была едва ли разумна, а неутверждение Шипова, безусловно, нетактично как по отсутствию сколько-нибудь серьезных оснований к тому, так и вследствие той широкой популярности, которой Шипов пользовался почти среди всех земцев без различия их политических взглядов.
Не меньшее, разумеется, неудовольствие как среди земцев, так и вообще в широких общественных кругах вызвало прекращение Плеве деятельности общеземской организации, работавшей на Дальнем Востоке[344] на происходившей там в то время Японской войне. Однако надо признать, что причины к принятию этой меры, несомненно, были у Плеве. Организацию эту, действующую под руководством лживого, хитрого и слабовольного кн. Львова, с места наводнили революционные элементы. Выяснилось это в полной мере, когда по возобновлению деятельности этой организации после убийства Плеве и назначения министром внутренних дел кн. Святополк-Мирского и обнаружившегося в Маньчжурской армии в 1905 г. тотчас после окончания войны распада дисциплины в Сибири произошли крупные революционные выступления. В этих выступлениях как среди их подстрекателей, так и среди их участников оказались многие лица, работавшие в общеземской организации.
Роковым последствием все усиливавшегося запальчиво-раздражительного отношения Плеве к умеренно-либеральным кругам общественности явилось все большее цементирование воедино всех оппозиционных элементов, в том числе и крайних. Так, например, когда собравшийся в начале января 1904 г. третий съезд деятелей по техническому и профессиональному образованию был на второй же день после его открытия распоряжением градоначальника закрыт, а некоторые его участники подвергнуты административной высылке, то мера эта вызвала всеобщее возмущение, хотя некоторые из речей, произнесенных на съезде, носили открыто революционный характер, допустить который правительство не могло, а высланные лица — Чарнолусский, Фальборк и Воробьев — принадлежали к социал-демократическому лагерю русской интеллигенции[345].
Столь же резко осуждалось и другое, состоявшееся почти одновременно с первым, распоряжение правительства, а именно воспрещение огласить на заключительном собрании происходившего между 4 и 11 января 1904 г. в Петербурге пироговского съезда врачей принятых им постановлений. Воспрещение это фактически привело лишь к тому, что постановления эти, в составлении коих участвовало 2136 членов съезда, передавались из рук в руки и таким путем получили едва ли не большее распространение и, во всяком случае, вызвали к себе больший интерес, нежели если бы оглашение их было разрешено. Ненужность этой меры была тем большая, что правительство имело в то время полную возможность, если не желало широкого распространения резолюций пироговского съезда, собственным циркулярным распоряжением воспретить их воспроизведение в печати. Ограничиться этим было тем более целесообразно, что подобное распоряжение было одновременно принято.
Впрочем, отношение Плеве к печати также подвергалось жестокой критике, в особенности же осуждались меры, принимаемые по отношению к отдельным журналистам. Так, например, мера, принятая против А.А.Столыпина[346], состоявшего в то время либо издателем, либо редактором «Санкт-Петербургских ведомостей», а именно лишение его права редактирования этой газеты, не встретила сочувствия даже в кругах, наиболее преданных существовавшему государственному строю. Оно и понятно. А.А.Столыпин был в общем весьма умеренный публицист, между прочим горячо восставший против обвинения администрации в организации кишиневского еврейского погрома[347].
Совокупность всех распоряжений министра внутренних дел, раздражавшая общественность, хотя по существу не важных и в особенности не достигавших никаких реальных результатов и имевших иногда характер придирок, имела последствием, что даже на активные выступления террористов-революционеров часть по существу консервативно настроенных культурных слоев населения смотрела все с большею снисходительностью, не только избегала их осуждения, но доходила даже до оправдания их способа действий.
Участившиеся еще с весны 1903 г. революционные вспышки то в том, то в другом месте обширного государства не только не вызывали в либеральных кругах опасений за целость государства, а тем более за собственную безопасность, а, наоборот, рассматривались как симптом неизбежного в скором будущем изменения государственного строя в желательном для них направлении. Буржуазный капиталистический строй почитался при этом преобладающим большинством имущественно обеспеченных слоев населения настолько по самому существу своему даже не крепким, а просто естественным и поэтому незыблемым, что возможность его, хотя бы временного, крушения никому и в голову не приходила. Происходила в их представлении лишь осада политической власти в целях обеспечения непосредственного участия в ней общественных сил, а посему производящие эту осаду, все без исключения и независимо от способа их действий, приветствовались как союзники. Естественно, что при таких условиях суровое усмирение возникающих беспорядков не только вызывало возмущение, но приводило к расширению кругов, интересующихся политическими вопросами и порицающих правительственную деятельность.
Огромное впечатление произвели на общественность действия власти при подавлении беспорядков, возникших в марте 1903 г. на златоустовских заводах Уфимской губернии. Здесь для усмирения рабочих были вызваны войска, ружейным огнем которых было убито 45 человек и ранено[348], в том числе несколько женщин. Последовавшие затем беспорядки в Баку, Батуме, Саратове, Вильно[349], усмиренные без кровопролития, уже почти не привлекли общественного внимания, которое понемногу привыкло на них смотреть как на нечто нормальное, в общем для государства как такового не опасное и, во всяком случае, не требующее общественного противодействия.
Не изменили этого отношения и
