– Вы уволили их, не дав им возможности объясниться, – парирует он сухо.

– А что мы должны были делать после протестов, которые они устроили? Принять их назад? – вмешивается Иньяцио. – Отдельные молодчики похожи на мышей в амбаре: не заметишь, как они всё погрызут.

Амодео опускает голову.

– Вы, дон Иньяцио, не понимаете, что люди голодают, сильно голодают, а голод опасен. Среди тех, кто участвовал в протесте, были не только мы, рабочие из литейного цеха или с дока, но и плотники, каменщики, резчики… Были люди из Трибунали, Монте-ди-Пьета, Кастелламаре, даже из Дзисы и Акуа-дей-Корсари. Палермо нужны рабочие места.

– Вы думаете, я не знаю? – Иньяцио повышает голос и недовольно кривит губы. – Пока был Кодронки, дело судостроительной верфи продвигалось вперед. Казалось, вот-вот и работы начнутся. Я даже в Рим ездил просить, проталкивать, ускорить… Теперь все застопорилось в министерстве, о деньгах нечего и говорить, и никто не хочет для нас стараться. Кроме того, протесты вспыхивают по всей Италии, у правительства помимо нас есть о чем думать. Как понимаете, от нас ничего не зависит!

Рабочий снова качает головой, печально улыбается:

– Нет, дон Иньяцио, зависит и от вас.

– Я…

Джованна прерывает Иньяцио, коснувшись его руки. Он оборачивается.

– Пришла Франка с дитем. Подойди к ней, – говорит она.

Иньяцио переводит взгляд. На пороге стоит его жена под руку с Маруццей. За ними няня, которая прижимает к себе кружевной сверток с их ребенком.

Рабочие приветствуют их, аплодируют, осыпают благословениями – пусть Господь всегда будет рядом и защищает вас – и комплиментами малыша и мать.

Франка до сих пор бледная, думает Иньяцио. Прошло всего несколько дней со дня родов, она еще не пришла в себя. Прилив теплоты согревает ему душу. Надо будет организовать летом путешествие для всей семьи, лучше в их личном вагон-салоне, чтобы чувствовать себя комфортно и наслаждаться всеми удобствами. Да, они снова поедут в Париж и, возможно, в Германию, говорит он себе и от этой мысли впервые за день улыбается.

Главное, уехать из Палермо, подальше от всей этой нищеты.

* * *

Иньяцио нервно ходит взад-вперед, пытаясь подавить злость.

Обеденный зал на втором этаже виллы никогда не был его любимой комнатой. Слишком громоздкая и мрачная мебель из красного дерева, очень уж массивные и несовременные серебряные канделябры. И ему никогда не нравились два старинных кораллово-медных павлина с распущенными хвостами на каминной полке, как, впрочем, и гигантский каминный экран. Но прошел год со дня рождения Иньяцио, которого все зовут Беби-Бой, и они с Франкой возвращаются в центр светской жизни в Палермо. А значит, должны принимать со всеми почестями и ненавистных лично ему людей, вот как сегодня вечером.

Он останавливается у стола.

– Яйца а-ля Монтебелло. На ужин? После театра? – фыркает он, просматривая меню.

В этот момент входит Франка в черном кружевном платье и шелковом палантине молочного цвета. На ней нет ожерелий, только два браслета и жемчужные сережки, которые Иньяцио подарил ей во время свадебного путешествия. Ее талия снова стала тонкой. Самые дорогие кремы – начиная с «Велутин Шарль Фея», заканчивая колд-кремом «Пино-э-Мейер», – холодные купания для тонуса кожи, регулярные массажи помогли ей, и теперь она думает провести в Париже косметическую процедуру, для «фарфоризации» лица, с помощью жидкой эмали. Хотя ей и сказали, что эта процедура болезненная и ей в ее двадцать шесть еще рано.

– Ты должен знать, дорогой мой, что д’Аннунцио обожает яйца, – произносит она вкрадчивым голосом. – Но как видишь, здесь есть и лангуст под соусом тартар, спаржа в белковом соусе и на десерт торт «Праздник желудка». – Франка оборачивается, вздыхает. – Какой очаровательный и неординарный человек… Знаешь, мы с ним долго разговаривали во время антракта между третьим и четвертым актом.

– Значит, когда его освистали, он пришел к тебе.

– Что ты такое говоришь! Это был успех! Восемь раз вызывали на поклоны только в первом акте… Шумели эти глупые студенты на галерке. Мне сказали, они даже стеклянные двери разбили. Кроме того, сочинения Габриеле всегда смелые и широко обсуждаются. И чудесная «Джоконда» – не исключение. Конечно, если бы не такие знаменитости, как Дузе и Дзаккони, которые…

– Ты его даже по имени называешь, – перебивает ее Иньяцио ледяным тоном. – Бабник, он ни одной юбки не пропускает и даже не стесняется этого.

Франка поправляет лиф платья, сдувает невидимую соринку.

– Вы чутьем распознаете своих, не правда ли?

Она подзывает лакея и отдает ему палантин, чтобы передал Диодате.

Иньяцио таращится на жену.

– У тебя слишком глубокое декольте!

Франка бросает на него взгляд, в котором соединились холод и сомнение.

– Надо полагать, ты впервые говоришь женщине подобные вещи. Или ты советуешь то же самое и… своим подругам?

– Да при чем здесь это? Все знают, что д’Аннунцио мужчина слишком чувствительный к красивым женщинам! – восклицает он, подходя к ней. – А ты красивая, и ему не терпится занести тебя в свой список любовных побед. О! Не отрицай этого! Я заметил, как ты смотрела на него сегодня вечером, как ты говорила с ним…

– Вижу, тебе знакомо поведение мужчины-охотника.

Лицо Иньяцио мрачнеет.

– Хватить шутить, Франка.

Она досадливо машет рукой.

– Он попросил у меня «талисман» для своей новой театральной пьесы, и я ему обещала подарить что-нибудь. Может, кусочек коралла… Кстати, если бы ты был более внимателен, то заметил бы, что мы стояли втроем с Жюли Кларети, художественным критиком.

– Директором «Комеди Франсэз»? Держу пари, он педераст, как многие театральные деятели. Франка, я не шучу: держись подальше от д’Аннунцио. – Иньяцио сжимает ее запястье.

Она отстраняется.

– Я все знаю о тебе. Все. Знаю, сколько ты тратишь на своих любовниц, куда вы ходите, знаю, какими духами они пользуются, потому что я чувствую их на тебе. Сплетни про тебя известны мне заранее, и я уже давно не обращаю на них внимания. А ты сейчас изображаешь ревнивца только потому, что я разговаривала с мужчиной на глазах у всего театра? Не смеши меня!

– Я не хочу, чтобы весь Палермо считал меня рогоносцем.

Франка громко смеется, запрокинув голову.

– Какая прелесть! Вот что испытываешь, оказавшись однажды на месте другого человека! Глядя, как другие желают то, что есть у тебя, но до чего тебе нет дела. – Она проводит рукой по шее, пальцы скользят ниже, в декольте платья. – По-твоему, что о тебе думают другие мужчины, когда ты при них увиваешься за их женами, как последний кретин?

– Что ты себе позволяешь? – Иньяцио багровеет.

– Я твоя жена, поэтому и позволяю. Ладно, на сегодня хватит. Или ты