Хендерсон оставил дверь открытой для Чарлзворта.

— С нашей стороны ты будешь контролировать ход дела? Если что-то прояснится, дай знать. У меня в ближайшие три дня нет особых дел. Если тебе понадобится помощь, или надо будет обсудить с кем-то…

— Спасибо… большое спасибо… Ты так добр… Бастер…

Чарлзворт никогда раньше не называл его так, вообще не вел никаких разговоров с военными, кроме как о том, пойдет ли дождь и придется ли им ставить палатки во время ежегодно отмечаемого Дня рождения королевы. Это предложение помощи было довольно глупым, но он все равно был благодарен, потому что ступал на камни, которых совсем не знал.

— Бедняга, — снова услышал он голос подполковника, когда закрывал за собой дверь такси.

* * *

Джанкарло шел, стараясь держаться в тени, прячась от солнца при любой возможности. Он шел по проспекту Королевы Маргариты, продвигаясь от квартала к кварталу. Он уже не способен был управлять своими ногами, они бежали сами по себе, хотя осознавал, что должен идти спокойно, чтобы не выдать себя, а это первое условие для того, чтобы исчезнуть, раствориться в толпе. Джанкарло чувствовал себя дезертиром.

Тень не приносила ему прохлады. Мертвящая, вонючая жара этого утра пронизала воздух, открытые участки его белой кожи покраснели, по телу текли противные струи пота, пропитавшего одежду. Это ужасно раздражало его. На улице ни ветерка. Сплошное пекло да еще выхлопные газы от автомобилей, ни одного дуновения, чтобы немного освежиться. Он хотел найти убежище в Университете, где мог бы встретить знакомые лица. Он надеялся, что там наступит конец этим бесконечным оглядкам на каждую появившуюся в поле зрения полицейскую машину. Это ощущение было новым для Джанкарло. Никогда прежде за ним не охотились, никогда он не был брошен на произвол судьбы, как сейчас.

Когда Джанкарло был в группе Франки Тантардини, НАП казалась ему огромной и могущественной организацией. Его окружали бесконечная сила и власть, когда он был рядом с ней; слова победы казались естественными в ее устах. Сейчас этого ореола безопасности нет, Энрико мертв и лежит лицом вниз в луже собственной крови, а Франка в руках полиции. Он инстинктивно искал спасения в Университете, который прежде как-то по-детски считал своим родным домом. Он ощущал усталость в ногах, боль в ступнях, тяжесть в грудной клетке — это было как полет в пропасть. Он свернул налево к площади Джорджио Фабрицио, потом направо. Он уже спотыкался от усталости, когда проходил мимо огромного, очень длинного здания больницы. Справа от него висели указатели направления для машин скорой помощи, привозивших больных по срочным вызовам. Для тех машин, которые, по-видимому, привозили и людей, оказавшихся жертвами Франки. У них были огнестрельные раны, и их срочно везли на операцию после того, как поработал 38-й калибр. Джанкарло видел мужчин в костюмах хирургов и медсестер в халатах, которые прогуливались под деревьями в ожидании очередной сирены машины скорой помощи, готовые тут же отправлять больных в отделение срочных операций.

Проходя мимо больничного комплекса, Джанкарло во внезапной вспышке озарения понял, почему эти люди так ненавидели его, почему преследовали, почему посвятили большую часть своей жизни тому, чтобы покончить с ним. Никакой пощады, никакого милосердия, пока люди корчатся от боли на этих металлических больничных кроватях и кричат по ночам, зовя своих жен. Огромная армия была направлена против него и весь ее беспощадный, ничего не забывающий мозг.

Он уже как бы стал ничем. Лишенный имущества, общественного положения, значимости. Имевший лишь пистолет 38-го калибра и магазин к нему с восемью патронами.

Безо всякого плана, программы, без всяких наметок на будущее.

Вооруженный жестокой ненавистью к системе, которая в данный момент стремилась уничтожить его.

Лишенный дружбы, сообщников и своего вожака.

Вооруженный любовью женщины, благодаря которой он стал мужчиной. Любовью Франки Тантардини. Ведь должна же она была любить его, хотеть его, именно его, Джанкарло Баттистини, иначе он никогда не узнал бы ее постели, теплоты ее тела, ласк ее рук. Пусть это займет неделю, месяц или даже год, но он вырвет ее оттуда. Вырвет ее свободу, свободу птицы, пойманной в клетку. Потому что она любит его.

Огромные белые каменные стены Университета и его арки сделали ношу еще меньше ростом. Построенные для бессмертия, для того, чтобы стоять тысячелетия, они были символом благодарности рабочего класса власти черных рубашек и кожаных ботинок. Джанкарло увидел намалеванные на стенах цветными красками лозунги, которые обезображивали этот символ могущества до уровня, куда могла дотянуться человеческая рука. Выше этого уровня, куда уже не могла дотянуться рука протестующего, каменная стена была отмыта дочиста. Намалеванные лозунги в основном касались Автономии, а также выражали ненависть к правительству и его министрам, к партии христианских демократов, полиции, карабинерам, буржуазии. Кое-где можно было увидеть контуры сжатого кулака с вытянутыми первым и вторым пальцами. Джанкарло подумал о том, что сможет найти здесь помощь в эту трудную для него минуту.

Перед ним простиралась широкая аллея между зданием научного и медицинского факультетов и административных корпусов. Многие двери были закрыты, окна захлопнуты, потому что учебный год закончился, и все экзамены прошли. Шесть недель назад жизнь здесь замерла. Но должны же остаться хоть несколько человек, по разным причинам не уехавшие на каникулы к родителям. Джанкарло побежал. Усталость будто спала с его ног, шаг удлинился. Он приблизился к невысокому холму.

* * *

Таксист, выказывая редкую для людей его профессии осторожность, медленно въехал на небольшой холмик, где, окружив «мерседес», стояли три полицейские машины. Чарлзворт увидел разбитое вдребезги стекло, его осколки валялись рядом, на дороге.

Полицейские, одетые в голубовато-лиловые брюки и голубые куртки, опоясанные тонким бордовым проводом, с надвинутыми на лоб касками, копошились вокруг этого разбитого автомобиля. Они снимали отпечатки пальцев с поверхности машины и отпечатки колес на дороге. Полицейским было слишком жарко, чтобы действовать с положенной энергией.

Их инертность придавала всей сцене какую-то обыденность — так, ничего особенного, обычные полицейские действия при похищении. Когда такси объезжало это скопление автомобилей, Чарлзворт заметил двух мужчин. Они, несмотря на гражданскую одежду, были единственными, кто здесь что-то значил. Всего двое, имевших право носить не форму, а обычную одежду. Чарлзворт вздохнул и выругался. Старик Карбони, со всей его учтивостью и предупредительностью, не обещал ничего, он знал ограниченность своих средств. А почему, собственно, они должны надрывать кишки — только потому, что похищенный в этот раз имел паспорт голубого цвета со львом,