Дни текли один за другим, а Груша становилась все печальнее и печальнее. Стоя у окна спальни, она с тоской смотрела вдаль, надеясь увидеть очертания всадника. Мужчину, который был единственным, кто мог защитить ее от власти князя Урусова. Уже более недели она сидела под замком в спальне Константина, у ее дверей и окна все время дежурили дворовые мужики. К ней никого не пускали, даже Агафью, а еду приносила ей Проша, которая ехидно улыбалась, пока ставила поднос на стол.

Лишь однажды поздно вечером Груша через окно смогла поговорить с няней и узнала, что Урусов вооружил людей и приказал им убить Елагина, если тот вздумает вернуться. К Груше князь не заходил, лишь иногда появлялся под окнами своей спальни и зло смотрел на девушку, которая, завидев его, сразу же отходила от окна. Груша понимала, что он сильно обижен и только поэтому не приходит к ней. Однако девушка совсем не жаждала видеть его и почти радовалась своему одиночеству. Но она чувствовала, что Константин так просто не отступится и вскоре возобновит свои домогательства. Она в ужасе ждала окончания двухнедельного срока, который он отмерил ей, зная, что именно тогда решится дальнейшая ее судьба.

В то утро Урусов пребывал в скверном, мрачном настроении.

Он сидел в своем кабинете и вновь мучительно думал обо всей этой трагичной ситуации вокруг непокорной девушки. Его воспоминания воскрешали те моменты, как еще недавно здесь, в этом кабинете, Груша вместе с ним принимала посетителей, тихо стоя у окна. Тогда Константин был искренне счастлив, и это он помнил очень хорошо. Тогда он знал, что любит ее, и еще надеялся на то, что и она также неравнодушна к нему.

Осознание того, что Грушенька, его любимая малышка, любит другого, не давало Константину расслабиться ни на минуту всю прошедшую неделю. Он не знал, как поступить, не понимал, что надо было еще сделать, чтобы девушка полюбила его. Урусову казалось, что он уже все перепробовал. И обольщение, и ласки, и подарки, и угрозы. Но все, видимо, было напрасно. Поскольку Груша, даже несмотря на то, что он пошел против всех, наплевал на мнение света, предложив ей стать его женой, все равно не желала становиться его суженой. Именно это она холодно заявила ему неделю назад, а ее убийственные слова о том, что она скажет у алтаря священнику «нет», точили его существо денно и нощно.

Разум Константина твердил, что он должен дать вольную девушке и отпустить ее к Елагину, которого она якобы любила. Но сердце при одной мысли об этом сжималось в смертельной тоске, и Урусов понимал, что по собственной воле не отпустит Грушеньку от себя. И не желал верить в то, что его обожаемая красавица не сможет полюбить его. Он не хотел смиряться с ее отказом. Нет. Он мучительно искал выход.

Горько вздохнув, князь взял ключ, который лежал в верхнем ящике его стола, и отворил секретер. Дрогнувшей рукой он достал оттуда белый шелковый тонкий чулок, свернутый кольцом. Медленно и заворожено он поднес эту маленькую изящную вещицу к своему лицу и вдохнул ее запах. До сих пор чулок хранил ее аромат. Сладостный, легкий, юный и невозможно притягательный. Князь спрятал его еще в ту самую первую ночь, которую она провела в его спальне когда-то давно. Он не понимал, что тогда толкнуло его поутру, пока девушка спала, поднять с пола ее чулочки и быстро убрать их в свой шкаф.

Чуть позже он перенес их в кабинет, чтобы Груша случайно не нашла. Второй чулок лежал в саквояже, с которым он ездил в Петербург неделю назад. Константин не хотел, чтобы девушка знала, что он, словно одержимый, ласкает ее вещи и вдыхает их аромат, ибо боялся, что она будет смеяться. Урусов и сам осознавал ненормальность своего поступка. Но неистовое желание постоянно иметь какую-нибудь ее вещицу рядом, когда Груши не было поблизости, стало почти навязчивым.

Прикрыв от наслаждения глаза, Урусов отчетливо вспомнил ту сладостную ночь, когда она отдалась ему в первый раз, а затем все, что происходило позже. Чем дольше он вспоминал моменты их близости и душевных бесед, тем яростнее становилась в его голове мысль, что Грушенька должна непременно стать именно его женой. Именно он был первым ее мужчиной. Именно эта хрупкая прелестница зажгла в его сердце истинную чудесную любовь. Именно он смог оценить ее по достоинству и возвысить ее красоту и чистоту на должный уровень, исполняя все ее желания и капризы. Именно он, Константин, любил ее теперь так беззаветно, горячо и безумно, что девушка просто не могла желать никакого другого мужчину, потому что никто, кроме не него, не смог бы любить ее сильнее.

Все эти мучительные думы родили в болезненном несчастном сознании князя мысль о том, что только он имеет право безраздельно владеть Грушенькой. Даже несмотря на недовольство, она должна была непременно принадлежать только ему. Константин чувствовал, что любовь к Елагину — лишь ее блажь, ибо девушка, видимо, обидевшись за вольную, решила немного позлить его. Ведь не может же она в самом деле по-настоящему любить этого плебея с суровым некрасивым лицом, который способен осчастливить лишь какую-нибудь крестьянку, которая будет работать с ним наравне, чтобы прокормить семью.

Ведь он, Урусов, был гораздо красивее, эффектнее и несоизмеримо богаче нищего Елагина. И только с ним, с Константином, Грушенька могла получить от жизни все: и радость, и деньги, и счастье, и любовь. Да, возможно, в начале их брака будет любить он один. Но Константин верил, что вскоре девушка влюбится в него, смирится со своей участью и утвердится в мысли, что отныне и навеки он будет ее мужем. У нее просто не останется другого выхода, кроме как полюбить его. Так думал князь, и именно такие мысли роились в его влюбленном, страдающем сердце.