— Знаешь, — Гельмир вздохнул, — мне несложно спроектировать беседки, навесы, заслоны от ветра, вроде тех, что в осадном лагере, придумать, как должны выглядеть памятники, плиты, камни и сундуки для тел, но я понимаю, что опять всё будет не так. Надоело, правда.

Ненарион пожал плечами.

— Не о том ты думаешь, друг, — сказал музыкант после длинной паузы, заполненной карканьем серокрылов, — всё о себе, да о себе, о своих чувствах, планах, амбициях… А ты подумай, что под построенную тобой крышу будут приходить те, у кого больше нет ни планов, ни амбиций, а из чувств осталось только горе. И твои творения должны скорбеть вместе со смертными, однако давать надежду и утешение, потому что иначе жизнь для Фирьяр потеряет смысл. Мне необходимо написать музыку, которая станет звучать на похоронах, если не будет иной воли покойного, и моя мелодия обязана петь в унисон с твоим камнем. Но сейчас я чувствую твоё настроение, и создавать с ним одну тему категорически не согласен.

Гельмир опустил глаза, поджал губы. Да, неправ, рассуждения неуместны, но это ведь очень важно и должно быть высказано!

— Истекает время находок,

Наступает время потерь, — обернувшись к потемневшей холодной реке, тихо запел Ненарион, видимо, рассчитывая настроить струны души друга на нужный лад, — рассыхаются вёсла у лодок,

Не лететь им по чистой воде.

Не лететь им к сердечным тайнам,

Не везти золотой песок,

Загоняет в угол отчаянно

Жизни острый жадный клинок.

Наступает время потерь.

Песни весёлые, где вы теперь?

Ночи спокойные, где вы теперь?

Дождь и вьюга стучатся в дверь.

Как торопится время потерь!

Я ещё не нашёл

Всё, что должен найти!

Помоги!

Сквозь серые тучи пробились блёкло-золотые лучи солнца, вода в реке тускло заблестела.

— Час пришёл отдавать, что взято

Навсегда — оказалось, в долг.

Ветер мой, на дорогах распятый,

Воет, словно подстреленный волк.

Мне навстречу — нашедший счастье,

Мне навстречу — смех и любовь,

Низко кланяюсь им не напрасно,

В жизни много углов и клинков.

Задумавшись, менестрель посмотрел на поникшего друга:

— Пойми, судьбы Фирьяр тяжелы и для них самих, и для нас. В чём-то схожи, в чём-то различны, но и без того слишком мало живущие народы будут брошены, забыты,

И непоняты, и убиты,

Будут преданы, но отныне,

Как и все мы, неповторимы.

Вернётся время находок,

И умолкнет время потерь.

Уплывут к солнцу тысячи лодок,

Верных счастью, любви и мечте.

— Я знал, что всё закончится хорошо, — улыбнулся Гельмир, достав из заплечной сумки набросок беседки, — когда ты пел смертным о бессмертной любви, мне казалось, что более неуместной шутки придумать нельзя, однако Фирьяр остались довольны. В этот раз, похоже, будет нечто подобное.

— Дорога на свет есть всегда, — задумчиво произнёс менестрель. — А любовь способна победить там, где бессильно оружие.

— И целители, — сам не зная зачем, добавил архитектор, смотря на кружащую над полем тёмно-серую стаю, а видя прекрасные скорбные постройки из мрамора, звучащие музыкой надежды:

«Вернётся время находок,

И умолкнет время потерь.

Уплывут к солнцу тысячи лодок,

Верных счастью, любви и мечте».

Примечание к части Песня гр. «Catharsis» «Время потерь»

Священный образ матери и жены

Несмотря на всё выпитое за прошедший день, сон был чутким и запоминающимся — снова вернулся тот же самый кошмар, что однажды пришёл наяву: тьма, разбросанные камни, два изуродованных раздетых трупа и несколько непонятно чьих отрубленных частей тел, а из-под земли сочится смрадный дым, воняющий жжёной плотью.

И тишина. Только собственный крик. Сначала осмысленный, а потом… Потом просто вопль, не имеющий ни причин, ни эмоций. Крик ради крика, и всё.

Ясность в сознании появлялась нечасто и почти всегда лишь для того, чтобы быть снова залитой выпивкой или задымлённой толчёными семенами.

Или чтобы засунуть между ног что-нибудь длинное и не слишком острое — не рожать ведь от орков!

После последнего прерывания беременности сношаться стало больно всегда. Вспомнить, когда и как оказалась в каком-то вечно шумном доме, где постоянно ставят на колени и долбят, не получалось. Да и какая разница? Главное, кормят, тепло, есть где спать. Ну долбят и долбят. А боль хорошо заливается чем покрепче. Если б не кошмары по ночам…

— Чо валяешься?! Пошла работать, дырка раздолбанная!

Это хозяин, надо идти. Будет очень больно, но зато покормят.

А почему этот мужик так странно смотрит? Я что-то не то сделала? Ой, только бы не наказали! Только бы не били!

***

Зеленоглазка переглянулась с Митриэль, показательно демонстрировавшей насмешку.

Совсем недавно отправившиеся в Дор-Даэделот разведчики вернулись с пугающими вестями и женщиной, изменившейся до неузнаваемости.

— Огонь! — плакала, съёжившись и качаясь на стуле, несчастная. — Все мертвы!

— Я купил её у орков, — сказал знахаркам светловолосый воин из Дор-Ломина. — Долго торговаться пришлось. Мы с братом не получили никаких вестей от Магора, Хатол тоже ничего не знал. Ну Малах нас и отправил разбираться. Мы к Морготу пришли, а там наших ни следа! Нигде! И убежища ихнего нет, всё камнями завалено — следы, видать, заметали, уходя. Ну мы порыскали ещё — без толку. И тут попалась нам таверна одна, где людей не было, одно орочьё. Сунулись — а там она! — боец указал на безумную женщину, которую Зеленоглазка тщетно пыталась успокоить. — Я её помню, видел пару раз. Имя забыл, но в лицо узнал. Думаю — спасать надо. Но как? Ну я давай торговаться, типа то, сё. Ну и купил. Надеялся заодно про наших узнать чево, но какой там! Совсем довели орки поганые бедняжку до умопомрачения. К гадости какой-то приучили, ей по дороге так плохо было, мы думали, всё, помрёт. Но вроде ничего, очухалась постепенно.

— Это называется «очухалась»? — насмешка Митриэль стала совсем злой.

— Ты её раньше не видела просто! — светловолосый воин покачал головой.